Семен РАБОТНИКОВ
г. Переславль

БЫВАЛЫЙ

   Одним из самых интереснейших людей, с которыми меня сводила судьба, был Виктор Черняк, в прошлом вор, во время войны разведчик, в общей сложности лет восемь просидевший в тюрьмах. Мы вместе работали грузчиками в конторе «Снабсбыт» в Питере в конце пятидесятых годов. Мне было восемнадцать, ему — под пятьдесят. Он был среднего роста, с немного скошенными плечами и смугловатым вытянутым лицом без морщин, довольно моложавым. Нос у него шёл волной, в середине горбился и кончик носа загибался. Губы толстые, глаза удивительные, ярко-синие, очень внимательные. Густые тёмно-русые волосы слегка вились. На вид они казались грубыми и жёсткими как конская грива. Ни долгое пребывание на Севере, ни перенесенный голод не испортили их. Зато во рту остался один-разъединственный зуб спереди — переболел цингой. Этим зубом Черняк прикусывал папиросу. Курил он «Беломор».
    Я с интересом наблюдал, как работал Черняк. Он никогда не напрягался. Взяв за углы ящик, раскачивал, поддавал коленкой — и ящик летел выше головы. Он не делал ни одного лишнего движения, расходовал энергию экономно, хотя сила в нём чувствовалась немалая. Он состоял из одних мускулов, знал множество приёмов, которые показывал мне.
    С непривычки я сильно уставал. По ночам ныли мышцы рук и снилось, что я работаю. Проснувшись, ощущал себя еще более усталым, чем вечером, когда ложился спать.
    — Ну чего ты кряхтишь? — он отстранял меня от ящика. — Гляди!
    Брался за ящик, быстрое неуловимое движение — и груз оказывался на тележке или стеллаже. Я пробовал сделать как он — не получалось.
    — Одно резкое движение! — учил он. — Остальное время мускулы пусть будут расслаблены и отдыхают. Не торопись. Торопливость нужна при ловле блох.
Он понимал, что со мной происходит, и подбадривал:
      — Окрепнешь. Парень ты нормальный.
    Вскоре я действительно окреп. Когда сжимал руку, мускул как будто звенел, во всем теле разливалась бодрость. Я повеселел, поверив в себя.
    Работа у нас была неравномерная. Иной день разгружали всего ничего, остальное время сидели в курилке. Но выпадали дни, когда не присядешь. Машины с контейнерами друг за другом причаливали к эстакаде склада. Контейнеры мы опорожняли сравнительно быстро. Другое дело, когда к складу подгоняли пульмановский вагон. Время на разгрузку вагона отводили всего четыре часа, иначе контора платила железной дороге за простой штраф. Нас, грузчиков, работало не так уж и много, и на помощь из конторы присылали бухгалтеров, товароведов, машинисток, всех тех, кто занимался бумажной работой: выписывал накладные, считал, стучал на машинке. Огромный вагон, заставленный ящиками до самого верха, опустошался медленно. Одни вытаскивали ящики и ставили на тележку, другие отвозили на склад. Тут даже на лбу Виктора Черняка выступал пот, а на мне спецовку хоть выжимай. Управлялись всегда вовремя. Еще только три часа минуло, а заведующий складом, видя, что работы осталось немного, шёл звонить, чтобы забирали вагон. Порожние вагоны иногда простаивали у склада сутками.
    За эту тяжёлую работу нам платили немного, около тысячи рублей на старые дореформенные деньги, и почти весь заработок у меня уходил на харчи.
    Но вот работа окончена, и мы, набросив на потные спины ватники, шли, если хорошая погода, в курилку на улицу, если плохая, в мрачное похожее на сарай зданьице, стоявшее в некотором удалении от склада. Лавки сделаны буквой «П», в середине вкопана бочка, наполненная ржавой водой. В ней плавали окурки и листья. Рядом стоял противопожарный щит с покрашенными красной краской вёдрами, баграми, топорами и прочим инвентарём. Вокруг росли тополя, листья которых трепал ветер с залива. Здесь было как-то уютно, и сколько историй услышал я в этой курилке в перерыве между работами.
    Народ собирался отпетый. Буровой мастер Севостьяныч, изъездивший всю страну, страдавший запоями. Питерский стиляга Олег, носивший брюки-дудочки, которые, как он уверял, надевал с мылом. Маленький человечек Фокин, за убийство десять лет отбывавший на Колыме. Он не смеялся, а хихикал, обнажая мелкие почерневшие зубы. Что-то омерзительное, скотоложеское было во всем его облике. Однажды он чуть не зарубил водителя, который подшутил над его маленьким ростом. Фокин побледнел, сорвал со щита топор и весь напрягся, готовый броситься на водителя, выше его на целую голову. Я видел опьяненные и счастливые от безумного гнева зеленые как у кота глаза и бледное без единой кровинки лицо.
    — За одного гада я десять лет уже отсидел и за тебя еще столько же отсижу! — шептали его посиневшие губы.
    — Прекратите, мужики! — крикнул кто-то.
    Может быть этот благоразумный оклик и спас водителя. Фокин дрожащей рукой вставил топор на место, сел на лавку, закурил, с жадностью глотнув дыма. Он ездил грузчиком на машине по городу, на короткое время появляясь на складе.
Меня привлекал мой напарник Черняк. Блатного в нём не осталось ни капли. Когда находило настроение, из него так и сыпались шутки и прибаутки.
    — Я, Виктор Черняк, родился по собственному желанию, умру по сокращению штатов, — тараторил он. Ярко-синие глаза всё подмечали, и под его взглядом становилось неловко. — Ну что ты тут пыжишься? — говорил этот взгляд.     — Как бы ты повел себя, окажись в другой обстановке? — И вся шелуха сразу слетала, человек делался простым и естественным. Между нами установились, несмотря на разницу в возрасте, приятельские отношения. Ему хотелось поведать о себе, а я обладал одним свойством — умел слушать. Рассказывал он не в хронологическом порядке, вырывал эпизод то из середины своей жизни, то с конца, то с начала, иногда раза два говорил об одном и том же. Вот тут-то можно было бы поймать его если не на лжи, то по крайней мере на приукрашивании. Но он рассказывал почти одними и теми же словами.
    К своему воровскому прошлому он относился спокойно, не бил себя кулаком в грудь в раскаянии, не рвал на голове волосы, он называл просто — дурью, блажью.
    «Деятельность» его началась перед войной, в тридцатые годы. Он происходил из обеспеченной семьи, отец занимал важный пост. Жили на Старо-Невском проспекте неподалёку от Московского вокзала. Виктор отлично учился в школе, все предметы давались ему одинаково легко, память исключительная. Он заканчивал школу, когда связался с «малиной». Их было много в тридцатые годы, особенно в таком крупном городе как Питер. Уголовщина вырастала на нищете жизни. Но Виктор жил как жили немногие в те годы, — полный достаток, отдельная квартира, казённая машина, подъезжавшая к дому за отцом и катавшая иногда Виктора. У таких начальников, поднявшихся из низов, дети часто получались беспутные. Поучали других, а своих чад воспитать не могли. Несомненно, привлекала Виктора и романтика «джентельменов удачи». Впрочем, Черняк никогда не философствовал, а просто рассказывал разные случаи из своей жизни.

⁠  Местом, где орудовала их «малина», был Московский вокзал, день и ночь кишевший народом, и прилегающие к нему улицы, самая оживлённая часть города. Черняк и его товарищи по карманам не шарили, это для них было слишком мелко. Они промышляли чемоданы и другие вещи. Благородными разбойниками они не были, но все же старались грабить люд побогаче, по той простой причине, что у зажиточных и вещи ценнее. Что возьмёшь с колхозника, приехавшего в Питер! Но если подворачивался случай, не брезговали и колхозником.

    «На дело» выходили вдвоём, втроём, реже вчетвером. Высмотрев зазевавшегося человека, брали его чемодан, иногда подменяли на другой, набитый для тяжести кирпичами, и уходили, быстро передавая его из рук в руки. Всё у них было отлажено, делали без спешки, но удивительно ловко. Иногда человек, у которого из-под носа взяли чемодан, так и не догадывался, продолжая спокойно стоять или сидеть, прикасаясь ногой к клади, — тут она родненькая, не увели бандюки. Но порою в высоких гулких залах ожидания раздавался истошный вопль:    — Украли! Держи вора!    Тут надо было брать ноги в руки и драпать, запутывая следы, петляя, передавая друг другу чемодан. Если уж слишком наседали на хвост, груз бросали. С пустом легче скрыться. На Лиговке у них была квартира, где жила баба Маня, пронырливая старуха, торговавшая краденым. Женщин в свою компанию не брали, но без бабы Мани им было не обойтись. Только она умела сплавлять ворованное, притом по хорошей цене.

⁠  — Приключалось и смешное, — Черняк улыбнулся. — Однажды я вышел прогуляться. Вижу, около вокзала стоит мужик с огромным чемоданом, обмотанным веревкой, и пот вытирает. Понял он, что я никуда не спешу, и обращается: «Постереги, — говорит, — милок, чемодан, а я пойду билет куплю». Отправился он к кассе, а я попробовал приподнять чемодан и, хотя был не хилый, с трудом от земли оторвал, точно он свинцом налит. «Что это, — думаю, — у него здесь? Золото? Не иначе...» Не было у нас запланировано на нынешний день никакого дела, но зачем же отказываться, когда удача сама в руки идёт. Попросил прохожих помочь, взваливали мне на спину втроём, а попёр я один. Иду и чувствую, спина трещит, а бросить жалко. Завернул в переулок, потом во двор. Тут я его с себя и сбросил. Насилу отдышался. Никогда не приходилось такой груз поднимать. Интересно, что там в самом деле? Развязал веревку, открыл крышку — целый чемодан драночных гвоздей! Собрался, видно, мужик у себя в деревне избу дранкой крыть, а я его обокрал, негодяй. Все же в чемоданах чаще оказывались не гвозди, а ценные вещи: шёлковые платья, костюмы, отрезы дорогих тканей. Баба Маня удачно сплавляла, они получали приличные деньги и загуливали. Сколько рабочему надо положить кирпичей или шаркнуть напильником по металлу, чтобы заработать такие деньги!А у них несколько минут риска — и сотни рублей в кармане. Дальше — веселая разгульная жизнь: вино, девочки, поездки на Острова, в Петергоф, Павловск.

     Погорели они во время загула. Уж слишком щедро как миллионеры бросали деньги направо и налево, из «Метрополя» шли в «Асторию», из «Астории» — в «Кавказ». Взяли их всей компанией, хмельных, и рассовали по камерам в «Крестах». Как всегда, в таких случаях бывает, у одного развязался язык, все выложил, как на духу. Судили, дали по четыре года и отправили в лагерь в Вологодскую область.

     — Вологодские лагеря среди уголовного мира славились своей суровостью. Раз на моих глазах охранник застрелил заключенного за то, что он с дороги окурок поднял. Жили впроголодь, а работали в лесу на лесоповале. Труд на пилораме считался отдыхом. Какой-нибудь бандит с солидным стажем целым бараком управлял. Ему несли посылки, пайки. Он не работал, отъедал морду и бросал подачки тем, кто ему угождал. С неугодными расправлялись круто, избивали, голодом морили. С такими бандюгами лагерное начальство считалось, потому что никто не умел так управлять народом, держать его в страхе и повиновении, как они.

      Я задумал побег. Убежать во время работы в лесу особого труда не составляло. Гораздо труднее пройти значительное расстояние лесом. Бывали случаи, когда беглецы назад возвращались, оборванные, голодные. Я сушил сухари и лета дожидался.
  Тем, кто собирался бежать, товарищи помогали, делились пайком, адреса давали.
    Я на пилораме работал и несколько корзин опилок на дорогу высыпал. После смены нас в колонну построили, пересчитали — все в наличии. Я быстренько опилки разгрёб, лёг в ямку, и товарищи быстро меня засыпали. Колонна тронулась. Охранник мне чуть на голову не наступил. Меня хватятся часа через полтора, когда заключённые до лагеря дойдут и их там снова пересчитают. Сразу же охранников с собаками в погоню отправят. Но скоро на траву должна роса пасть, и собаки утратят чутьё. Кроме того, у меня с собой имелась пачка нюхательной махорки, чтобы следы присыпать.
    В километрах десяти от того места пролегла просека, на которой беглецов чаще всего и ловили. Вышел на просеку и двинулся я вдоль, место высматривать, где незаметней её перейти. Прошёл порядочное расстояние и нашёл, что нужно. С одного края просеки на другой сосна нагнулась. Верхушка метров семь-восемь земли не доставала. Я по этой сосне пополз, до макушки долез, покачался и спрыгнул. Правая нога подвернулась, и я захромал. Но теперь мне можно погони особо не опасаться. Белые ночи стояли, светло как днём. Ягоды ещё не поспели, зато сморчки попадались. Я их в консервной банке отваривал и с сухарями ел. Рассчитывал пробыть в лесу недолго, но проплутал недели две. Маленькие селения обходил стороной. Я целил на Вологду. Последние дня два почти ничего не ел.
    В Вологду ночью пришёл. Надо было срочно переодеться и хоть немного денег раздобыть. Пошёл по улице, высматривая, куда бы забраться, и увидел двухэтажный дом с окошками первого этажа на уровне земли. Поглядел в окна — в одной комнате на кровати спали, в другой шифоньер стоял. Нашел бумагу, смочил водой, приклеил к стеклу и слегка стукнул — стекло треснуло, но никакого звона не было. Вынул осколки, открыл окно и вовнутрь проник. Дверь в соседнюю комнату отворена, и там спали, слегка похрапывая, наверно, муж с женой. В шифоньере порылся, костюм вынул, прикинул — как будто на меня сшит. В кармане даже деньги нащупал. Я тут же и переоделся. Лагерное супругам оставил, чтобы не сильно на меня обиделись за кражу. Вдруг задел дверцу шифоньера, и она скрипнула. В соседней комнате храп сразу прекратился, и слышу, слезают с кровати, и босые ноги по полу шаркают. Не знаю, откуда у меня силы взялись — точно пробка в окно вылетел.
  Благополучно добрался до Питера. На Московском вокзале промышляли другие люди. Они меня к себе приняли.
    Я пробыл на свободе около года, прежде чем меня снова взяли. К четырём годам добавили за побег еще четыре года и отослали дальше на Север в Архангельскую область, откуда бежать труднее. Но бежали и оттуда.
    Черняк рассказал мне об одном случае, когда группа заключенных убежала из-под Воркуты, Им надо было пройти тундрой несколько сот километров. Главарём был бандит, не раз сидевший за убийство. Он-то и подговорил бежать. Он все рассчитал, сколько взять с собой людей, чтобы до цели добраться. Через два-три дня они убивали одного своего товарища и питались человеческим мясом. Больше кормиться в тундре было нечем. Остальные думали, что это последняя жертва. Но проходило дня три, и они выбирали себе новую. Так что живым добрался один бандит, по дороге съев всех своих товарищей.
    Я слушал Черника, открыв рот. Он, сам того не сознавая, просвещал меня. Я расставался с детски-наивным представлением о жизни и начинал понимать, что жизнь — суровая штука.
    — В те года, — продолжал Черняк, — наверно, десятая часть России в тюрьмах и лагерях сидела, кто за воровство, как я, кто за политику, а большинство — ни за что. Мне обижаться на свою судьбу не приходится.
    Просидел около четырёх лет, а тут и она, матушка-война. Из заключенных формировали штрафные батальоны, чтобы они на поле боя искупили свою вину. Я тоже заявление подал.
    Нас, семьсот-восемьсот солдат, без всякой артиллерийской поддержки бросили на немецкие позиции, пообещав, если возьмём их, нас простят. Немцы косили нас из пулемётов, как траву. Взять позиции не удалось, хотя народ был отчаянный, готовый на всё.
    Меня ранило осколком в левую ногу, — Черняк задрал штанину — выше коленки на коже, обросшей волосом, выделялось белое пятно с неровными краями. — Я кровью истекал, но всё же до своих дополз. Там меня санитары подобрали. Месяца три в госпитале провалялся, а потом в разведку попал...
    Я уже слышал, что бывших уголовников посылали в разведку. Это были отличные разведчики, всей своей прошлой жизнью подготовленные для опасного дела, и только редкие из них переходили на сторону врага. Большинство служило честно, совершали подвиги, получали ордена и даже звания Героев.
    Черняк рассказал мне два случая из своей службы разведчиком.
    — Приказали нам, трём гаврикам, взять языка, да не мелкую сошку, а кого-нибудь покрупней — офицера. Только первый раз промашка вышла, как с тем чемоданом. Переползли мы линию фронта и на их территорию углубились. Вечером вошли в деревню. Крадёмся от избы к избе и в окна заглядываем. Окна заиндевели, плохо видно, но кое-что успевали разглядеть. В каждой избе полно фрицев, печи топят, греются. Прощупали мы так несколько домов и наткнулись на генерала. Сидит в избе один перед печью, шинель на плечи накинута, на лоб фуражка надвинута, о чём-то важном размышляет. Охраны у дома — никакой. Обрадовались мы, ворвались в избу и навалились на этого генерала. Он глазом не успел моргнуть, как скрученным оказался. Целехоньким к своим доставили.
  Не генерал это был, а всего-навсего генеральский денщик и притом какой-то полупомешанный. В отсутствие своего господина облачился в его шинель и фуражку. Ни черта он не знал, и пришлось мне на этот раз одному снова за языком идти, но уже в другую деревню.
    У одной избы, вижу, машины стоят, люди снуют, не иначе как штаб какой-то части расположился. Проник я во двор, оттуда в сени и под кровать схоронился. Выжидаю удобный случай, только он долго не подворачивался. Больше суток пробыл под кроватью, все бока отлежал, сосал потихоньку сухари и по глоточку воду пил из фляжки. Наконец дождался, когда остался один фриц. Завозился я под кроватью — нагибается фриц и на меня вытаращенными глазами глядит. Я ему варежкой по морде — он и остолбенел.
    Не дал опомниться, рот кляпом заткнул, руки за спиной скрутил и тем же ходом через двор выбрался с ним обратно...
    За годы войны Виктора Черняка наградили несколькими орденами и медалями. Поведал он мне и о трагическом происшествии с его товарищами-разведчиками летом 1944 года на Карельском фронте.
    — Во время наступления разведчики всегда впереди идут. Заняли мы покинутый финский хутор. В одном сарае оказались фляги с молоком. Мои товарищи и подналегли, выпили кружки по две. А я с самого детства не любил молоко, даже с голодухи его не употреблял. Это меня и спасло. Через несколько минут все за животы схватились, резь открылась. Я их водой отпаивал — не помогло. Все они умерли, десять моих товарищей, с которыми я мог идти хоть в огонь, хоть в воду. Молоко оказалось отравленное.
    Иногда на самом интересном месте рассказа надо было вставать и идти разгружать прибывшие контейнеры. Я торопился, бросал на тележку ящики и возвращался за новой партией. Черняк, стоя в кузове машины в узком проходе между двумя контейнерами, не спеша складывал груз на край борта. Наконец опорожняли контейнеры, в работе наступал перерыв. Мы шли на своё место в курилку под тополя. Черняк на ходу вынимал помятую пачку «Беломора», совал папиросу в рот, прижимая к десне единственным уцелевшим зубом, и прикуривал.
    — После войны мне припомнили старые грехи и посадили снова, хотя я отошёл от прежнего ремесла, — продолжал он. — Дали четыре года, срок порядочный, который я тоже полностью не отсидел, не потому что сбежал, а по другой причине. Отбывал я на Северном Урале. Лес валили и на доски разделывали. Я заточником на пилораме работал. Работа по сравнению с другими нетяжёлая. Оставалось полтора года до освобождения. Раз в сильную бурю повредило металлическую трубу на кочегарке, перекосило верхний блок. Кочегарка стала плохо топиться, и мерзли все: и заключенные, и охранники. Вывел начальник нас и обратился: «Кто повреждение исправит?». Глянул я на трубу, метров тридцать пять, не меньше, без скоб. «А что за это будет?» — спросил я начальника. «Чего бы ты хотел?» — «Срок скосить». «Сколько тебе осталось?» — «Полтора года». — «Исправишь — освобожу досрочно». На том и порешили.
    Сделал я из толстой веревки двойную петлю. Одна затягивается, а другая в это время вверх потихоньку передвигается, потом — наоборот. Так при помощи двух петель до самого верха добрался, закрепил болтами перекошенный блок и на землю спустился. Летом было бы проще, но стояла лютая стужа и, пока с ключами и гайками возился, поморозил пальцы рук. (На правой руке Черняка отсутствовали ногти.) На меня весь лагерь высыпал смотреть, когда я наверх забрался. Так я сократил себе срок на целых полтора года.
    С Урала уехал не сразу, а поработал несколько месяцев вольнонаемным на той же самой пилораме: нужно было приодеться, не в спецовке же возвращаться в родной город. Целый месяц ходил на Дворцовую площадь в милицию, чтобы меня прописали, бренчал орденами и медалями — отказали. Пришлось прописываться за городом.
    Виктор Черняк жил в Красном селе и каждый день мотался на электричке туда и обратно, тратя на дорогу немало времени.
    На работу он приезжал раньше всех. Мы ступали в ворота — бывалый уже сидит на лавке, низко нагнувшись, курит беломорину. При виде его меня охватывал зуд любопытства. Нравились не только рассказы, хотелось постичь тайну души. Он казался не только не сломленным, но и не погнутым, словно в середину нутра вставлена стальная пружина, не дававшая его согнуть. Ничего особенного не было во внешности, — средний рост, слегка скошенные плечи, удлиненное лицо, нос волной. Только синие глаза очень внимательные, цепкие, и думалось, они видят человека насквозь.
    Я проработал с Черняком около года, почти ежедневно слушая его рассказы и разные побасенки, смешные и грустные. Осенью меня забрали в армию, и больше я с ним не встречался.

©    Семён Работников