Николай СЛАСТНИКОВ
 г. Кирово-Чепецк                                                                                                                 «…И Я УСНУ ГЛУБОКИМ СНОМ»

*   *   *
Может быть, оттого, что однажды убил я бобра,
Золотого зверька, что на солнечном плёсе резвился,
Перестроился мир, наступила глухая пора, 
Весь порядок вещей на планете моей изменился.

Обмелела река, затянуло травою поля,
К сенокосным лугам скоротечно подкрались болота.
И средь лета листву отряхнули с ветвей тополя,
И ущелья гор потрясла неземная икота…

И тотчас поменялись местами восход и закат.
Время вспять потекло, сокрушая года и столетья.
Птеродактиль кружил над скелетами хижин и хат
И слонов погонял питекантроп тяжёлою плетью.

И стоял я в огне. И глядел на собратьев извне.
И не ведал, кем был: человеком ли, птицею, зверем?..
И, как рыбы, ладони навстречу проплыли ко мне 
И достали меня, и внесли в белокаменный терем.

То ли сон, то ли явь? То ль безумье и тягостный бред?
Я стоял в наготе, осиянный невидимым светом.
И ещё протекли миллионы стремительных лет,
И вернулся я в мир, где прослыл гордецом и поэтом.

Только был я из глины — природа на глину щедра,
И случайно упав, я на малые доли разбился.
И в душе моей ужас и мрак бытия отразился.
Может быть, оттого, что однажды убил я бобра…

*   *   *
Печалимся: жизнь измельчала...
Почто же, почто же
она мне дешевле не стала,
а только дороже?

Тревожимся: много страдаем, 
как реки мелеем...
С того и грустим, что не знаем, 
за что мы болеем.

За рубль с двуглавою птицей,
за славу ль России?
За то, что смогли возродиться
бродяги босые?

Куда мы шагаем сегодня —
окольно иль прямо?
На это есть воля Господня, —
сказала бы мама. —

Живи по любви и совету,
не требуй иного.
Ведь счастье витает по свету,
как вещее слово. —

Сказал бы мама...
Конечно б, сказала,
но тише и строже:
деревня-то наша, сыночек,
совсем измельчала,
да нету дороже…

*   *   *
Как верил я, что жизнь полна чудес —
Таинственности перевоплощений!
Вот слышал я, шумит осенний лес —
Казалось мне, шумит твой плащ осенний.

Вот видел я, идёт знобящий дождь —
Как будто он спешил на место встречи.
Казалось мне, что это ты идёшь
И зябко в плащ укутываешь плечи.

И ночь, и дождь, и десять долгих зим —
И снег летит, и где-то плачет птица.
Всё, всё на свете может повториться,
Лишь каждый миг с тобой неповторим…

*   *   *
Запрягу гнедого, молодого,
В яблоках, игривого коня,
И, прощай голубка! Будь здорова…
Вспоминай лишь, звали как меня.

Вспоминай, тоскуя на вечёрках:
Дескать, был мой сизый голубок,
Да, видать, какая-то девчонка
Заманила милого в силок.

Заманила взглядом ли лукавым,
Или сладким словом на хмелю?
Оплела горячими руками,
Прошептав безжалостно «люблю…»

Ускакал, расскажешь ты подружке,
А куда, вовеки не узнать…
Может, потому в лесу кукушки 
Перестали годы куковать?..

Никогда и не было такого…—
Выдохнешь, слезу смахнув рукой.—
Ускакал, стегнул коня гнедого
И пропал за синею рекой…

*   *   *
Я согласен жить в лесу, 
Белкой быть или сорокой.
Быть листочком навесу,
Карасём в воде глубокой.
Я согласен жить в лесу.

Я согласен стать скворцом,
Улетать и возвращаться.
Над заброшенным крыльцом
Звонкой песней заливаться.
Над заброшенным крыльцом,
Там, где жили мать с отцом.

А поймает человек
И посадит в клетку... Что же,
Значит, мой короткий век
Станет мне ещё дороже.

Мой короткий,  дивный век!
Пусть поймает человек…

*   *   *
                Художнику Валерию Верстакову

Поговорили, погоревали —
жизнь обсудили в кухоньке тесной...
Помнишь, пять лет минуло едва ли,
мы любовались природой окрестной.

Наша природа — души отрада,
Плёса рыжего косы девичьи!
Вон, у реки, копошится стадо.
А в облаках — караваны птичьи;

Солнце пятнало носы и щёки,
ветер трепал золотые чёлки...
Что ж мы сегодня, как будто в шоке,
будто букашки забились в щёлки?..

Наша природа так же красива,
так же нежна, как любовь в начале.
Видишь, как буйно цветёт крапива —
раньше мы этого не замечали.

Раньше всё виделось чище и проще —
свежие листья или сухие.
Ну, а теперь вот в берёзке тощей
вдруг открывается образ России.

Женщина платом повязана чёрным,
холодом дышат пряди седые, —
раньше казалось глупым и вздорным,
нынче в ней вижу образ России.

Колокол в сердце ударит звоном —
льются над миром звуки густые!
Раньше они мне казались стоном —
нынче в них слышу голос России.

Словно вся жизнь предо мною открылась.
...Вот я бреду от реки по дорожке.
Тихое солнце. Вечерняя сырость.
Плещется небо в детской ладошке…

ПОКА
Мне нравится лёгкое слово «пока»,
Когда произносят его при прощании:
На час, на неделю или на века — 
В людской толчее на перроне с вещами.
Мне нравится лёгкое слово «пока».

Мне нравится тёплое слово «пока»,
Впорхнувшее вдруг в телефонную трубку.
Я чувствую кожей, как после гудка
Ты кутаешь плечи в песцовую шубку.
Мне нравится тёплое слово «пока».

И вот я в дороге. Плывут облака.
Разлука опять уступила надежде!
— Ну, здравствуй, — ты скажешь при встрече, 
                        как прежде.
А утром промолвишь негромко: «Пока…»

*   *   *
Ах, как много грибов 
уродилось в лесной стороне:
белых, красных, зеленых —
в траве на опушке, на пне...
Мне их все не собрать,
нет в деревне корзины такой.
И не брать их нельзя:
нарушают душевный покой.
Восхищают красой
на исходе весёлого дня.
Я меж них заплутал и устал,
и упал в зеленя...
На опушке, средь елей колючих,
косматых, седых,
мне казалось, я сердцем усталым
навеки затих.
Я в тот миг потерял
ощущение рук, ощущение ног.
Позабыл притяженье полей
и томленье дорог;
дом родной, край родной
стали плотью незримой моей;
синий бор, деревушка
и плачущий клин журавлей —
отразились и тихо померкли
в бессонной душе.
И тотчас я увидел
хмельных мужиков на меже:
белых, красных, зелёных...
Опушка пылает в огне!
Слышу, кто-то крадётся,
крадётся незримо ко мне.
Острый нож занесён...
Я очнулся в холодном поту
и поднялся, и бросился прочь
в тишину, в темноту.
По буграм, по грибным головам —
напрямик, наугад.
Мне казалось, восход впереди,
а пришёл на закат...
Я в деревне чужой
на пиру залихватском, чужом,
вилкой рыжик поддел,
словно сердце живое ножом…

ЖИЛИ-БЫЛИ В ДЕРЕВНЕ УСТИНЬЯ С ГЛАФИРОЙ...
Жили-были в деревне Устинья с Глафирой…
Нет теперь ни деревни, ни этих старушек.
Только подкатни в землю вросли да ограды
Навалились на жухлые травы и стебли.
Удивительно: первая видела худо,
А вторая с рожденья не слышала вовсе.
И порою Устинья взывала к Глафире —
Та в ответ объясняла на пальцах ей что-то.

Тот, кто видел хоть раз их чудную беседу,
Мог подумать: с ума посходили старушки.
Что, Устинья, кричишь в омертвелые уши?
Что, Глафира, выводишь немыми губами?
С полуслова друг друга они понимали,
С полужеста — и были премного довольны.
Бабка Устя подворье с зарёю обходит.
Вот опять углядела в ограде пропажу:

Сена вдвое убавилось, дров не хватает… —
И скорей ко Глафире. С берёзовой палкой…
— Эй, суседка, ты чё вытворяешь со мною,
Ты пошто своровала дрова и отаву?
— Да сдурела ты, Глашка! Зачем мне чужое?.. —
Объясняет Глафира и пальцами крутит.
Так порою по часу и по два проходит —
Брань старушек столбом над деревней струится.

Мужики ухмыляются, бабы смеются,
Дети дразнятся, бегают с криком весёлым:
— Ведь трава-то слежалась, вот меньше и стало!
— А дрова? Разве тоже поленья слежались?..
Но помирятся к вечеру наши старушки,
Посидят, погрустят за стаканами чая…

В огородах бурьян. Ветер дёргает ставень.
— Эй, Глафира! Куда подевалась, подруга?
— Здесь я, здесь… — старый тополь ветвями качает.
Бродят тени в проулке — смеются и плачут…

МАМЕ МОЕЙ
Маме моей много лет.
Возраст этот называют осенью.
Каждый волос её и прям, и сед,
Но глаза по-прежнему с лёгкой просинью.

Мама моя по-деревенски проста.
Идёт по городу, каждому — «Здравствуйте!».
Для неё сто метров теперь — верста,
Но ей никто не ответит «Здравствуйте!»…

Молча присядет на уголок скамьи,
О чём-то пошевелит сухими губами.
Верно, про заботы земные свои,
Но слова теряются в птичьем гаме.

Воробьи, синицы щебечут вокруг.
«Волги» и «Тоёты» с шумом проносятся.
В маминых глазах печаль и испуг,
Но они наружу, наружу просятся!

Объясните, граждане, ей жизнь свою!
В городе чужом через улицу кто направит?
После за вас в родимом краю
Она трижды помолится и свечку поставит.

И долго-долго будет вспоминать в полутьме.
Вытрет слезу с конверта ладошею.
И обязательно добавит в письме:
«Люди-то какие у вас хорошие…».

*   *   *
Наш огород мы называем садом.
От города он в четырёх верстах.
В нём зреют вишни на пяти кустах,
Плоды антоновки висят с землею рядом.

И всё же сад наш — больше огород,
Поскольку он и лакомит, и кормит:
Картофель, свёклу и петрушки корни — 
Хозяйка всё пускает в оборот.

А кто-то называет дачей это —
Постройки все, деревья и кусты.
Но наши… наши помыслы просты:
На званье дачи мы наложим вето.

И потому, как много лет подряд,
Когда наскучит душный, пыльный город,
Его оставить есть прекрасный повод —
Мы говорим, что уезжаем в сад!

У ПРУДА

        …Что есть красота
И почему её обожествляют люди?
        Н.Заболоцкий

Она своей стеснялась красоты.
Носила что-то вроде фуфаёнки.
Уйдут на танцы сверстницы девчонки —
Она туда, где грядки да цветы.

Никто её всерьез не принимал.
«Дурнушка!»
«И, наверное, больная…».
Но зрела, зрела красота большая,
И вот наряд невзрачный тесен стал.

Однажды, после долгого труда,
Девчушка, сбросив ветхие одёжки,
Вся, как в глазах соседского Серёжки,
Вдруг отразилась в зеркале пруда.

Пруд видел много на своём веку.
И дрожь прошла по старческому телу.
Он к пониманью мира, как к пределу,
Стремился. Как и должно старику.

Пруд замкнут был и холоден, и чист.
Но он отверг её нагое тело.
Так тонко, ненавязчиво, умело —
Как отвергает Бога атеист.

«Что красота? И где её предел?
И красота ли отраженье линий?
И почему одним дороже синий,
Другим зеленый цвет небесных тел?

Ведь форма, что меняясь каждый миг,
Меняет содержанье. Те же рыбы
В моих лугах века пастись могли бы,
И каждый бы малёк сей мир постиг…».

…Ушла девчонка. Пруд ушёл в себя….
Укрыла темень красоту земную.
А я не сплю. Я целый мир ревную 
К девчонке той. Её и мир любя.

В НОВЫХ ГОРКАХ
В Новых Горках в старом храме
Служба светлая идёт.
Я сюда приехал к маме —
К Рождеству, на Новый год.

В Новых Горках, возле Шуи,
Старина на старине…
Раньше здесь, в фабричном шуме,
Ткали ситцы всей стране.

Льны и ситцы — всей державе!
Жизнь, что речка вдоль села,
Всё течёт в труде и славе, 
То черна, а то бела.

…В храме служба. Славит Бога
Православный наш народ.
Мал приход, а снегу много —
Отменили крестный ход.

Снег, конечно, не преграда,
Не природы баловство.
Значит, всё идёт, как надо, 
На Христово Рождество.

Мал приход. И будет меньше
Год от года. Тяжек крест…
Светел храм от ликов женщин,
От свободных в храме мест.

В Божьем храме стены белы —
Что невесты встали в круг.
«Отче наш» монашки пели —
Мягкий голос, мерный звук.

А в жилом фабричном доме,
У иконок, в тот же час,
Мама, будто в полудрёме,
Тоже молится. За нас…

*   *   *
Путь до окраины… Что так тревожит мне грудь?..
Вспомнил. За нею мне виделись блики свободы.
Выйду в проулок, чтоб полною грудью хлебнуть
Тёмного неба, что землю объяло и воды.

Только подумаю: вот и дошёл до конца.
Холод и тьма. А вдали ни единого блика…
Словно весь мир ослепило сиянье «тельца»,
Путь застелила густая трава повилика.

…Это о родине грустные ткутся слова.
Может, я их не расслышал, а память ослабла?..
Словно стою на кургане — кругом татарва.
И Пересвета всю ночь окликает Осляба.

А за Непрядвою ханские тлеют костры.
Там Челубей потешается с русоволосой девицей…
Скоро мечи засверкают — светлы и остры —
Блики свободы, которой вовек не упиться…

Красный восход озарит мой неведомый путь.
Выйду на волю, чтоб снова вернуться в неволю.
Где-то летит та стрела, что пронзит мою грудь,
Память мою пригвоздит к Куликовскому полю…

У РЕКИ
Мы стоим у реки. Мы друг друга и видим, и слышим.
Ты живёшь на одном, я живу на другом берегу.
Рассуждаем о жизни, и воздухом родины дышим,
И клянёмся друг другу, что вечно пред нею в долгу.

— Боже мой, Боже мой! До чего же чудесна природа!
— Да, — вздыхает мой друг, — как чертовски она хороша…
Мы б в тот миг обнялись (жаль, что нет на реке перехода),
Чтоб почувствовать, как возрастает в объятьи душа.

Чтобы вдруг обожгло — опалило сознанье и душу:
Ты мне больше, чем друг; ты мне больше, чем брат на земле.
Мы — единая плоть. Не из моря мы вышли на сушу.
Мы из Света пришли, но покуда блуждаем во мгле.

Потому и стоим у реки. Ты на том берегу, я на этом.
Мы, внимая друг другу, не можем увидеть ответ:
Отчего твои воды наполнены огненным светом;
Отчего мои воды содержат лазоревый свет?..

Ты меня убеждаешь: вода твоя — слева направо.
Я тебя уверяю, что справа налево — вода…
А природа безмолвна — божественна и величава.
Над деревней моей одинокая светит звезда.

*   *   *
Журавли улетают на юг.
Значит, кончилось лето.
Значит, время тревог,
Неожиданных встреч и разлук
Журавлями отпето.

Значит, где-то 
За синью морей,
Чернокожие дети, босые,
Смотрят в небо и ждут журавлей
Из далёкой России.

Так вот жить бы и нам —
Без коварства и глупых затей,
Исповедуя дружбу
И милость друг к другу.
Жаль, что в нашей деревне
Уже не рожают детей...
Не проводит никто журавлей,
Отлетающих к югу.

*   *   *
В лучах восходящего солнца чудесен высокий Эльбрус.
Гряда облаков обтекает его бирюзою нанизанных бус.
Кавказские горы встают в восходящего солнца лучах.
Мне кажется, будто полнеба подняли они на плечах!

Мне кажется, что до Эльбруса – всего лишь рукою подать,
Но даже орлы над Эльбрусом не смеют летать.
Седой альпинист, покоривший гору, говорил,
Что это не он, а Эльбрус его там покорил…

*   *   *
Кавказ богат, а соловьи скупы,
Зато они живут в горах Кавказа!
На Машуке, вдоль узенькой тропы,
Я слушал их, всех соловьишек сразу.

Щёлк-щёлк, цок-цок... — и снова тишина.
«Фьюить-фьюить», и три-четыре цока.
Как песня та, что ритма лишена;
Как речка, что узка и неглубока.

У нас на Вятке соловьи звончей,
В их трелях шелест трав и ветра шёпот.
Иль вдруг, как сто серебряных ключей,
Так зазвенят, что молкнет леса ропот!

А ведь бывают песни и без слов,
Слова — без звука. Что кому угодно.
Я слушал пятигорских соловьёв —
Они скупы, но пели благородно.

*   *   *
В нашем доме пропадают вещи.
Просто исчезают без следа.
Словно кто-то тайный и зловещий 
Наши вещи ловит в невода.

Хоть весь дом переверни вверх днищем — 
Не найдёшь ни ручки, ни кольца...
Словно это мы друг друга ищем 
Целый век, до смертного конца.

Молча бродим по пустой квартире.
Тень твоя наткнётся на мою,
Спросит: что ты ищешь в этом мире?
Память заплутавшую свою.

Что там вещи, коль в огромной груде
Из бетона, стали и стекла
Незаметно исчезают люди.
Вместо них — лишь тени да тела…

*   *   *
Лето ушло — не сказалось.
Осень пришла — не спросилась.
Милая, это не старость,
Сердце напрасно смутилось.

Что ж ты сидишь, пригорюнясь,
Смотришь в открытые ставни?
Разве ушла б твоя юность, 
Знака любви не подав мне?

Полно, хорошая, плакать.
Нам ли ненастья бояться?
Минет осенняя слякоть,
Будем опять целоваться!

Вот где потешится старость!
Скажешь, как всё изменилось:
Лето пришло — не сказалось,
Осень ушла — не спросилась.

КРАСНАЯ ГЛИНА

                Владимиру Крешетову

Нагрянули в край наш из разных провинций мессии.
Всё учат, как жить, чтоб Отчизну любили свою.
А мы, когда красную глину ногами месили,
Не думали вовсе, в каком проживаем краю.

Нам красная глина, как Красная книга планеты.
О, сколько на ней отпечатков минувших веков!
А мы и не знали, в каком проживаем столетье,
И счастливы были без всяких над дверью подков.

Когда ж мы узнали свою сопричастность к России?
И кто нам поведал, что родина — значит, родня?
Мы только и знали, что все мы в округе родные,
И горько рыдали, далёких родных хороня.

Сегодня как будто смешались все близи и дали.
Исчезли границы полей и границы лесов.
И что нам любить? Мы Отчизну почти потеряли —
Ни русских сказаний, ни сладких родных голосов…

Лишь изредка где-то ещё заиграет гармошка,
Да вылетит тройка, как призрак далёких веков,
И красная глина, засохшая красная крошка,
Подымется ввысь из-под ржавых железных подков…

*   *   *
Неухожен, планета, твой вид…
Я смотрю из окна на текущие медленно воды
и грущу, понимая, как прав был мудрец Гераклит:
дважды нам не войти ни в реку, 
ни в божественный терем природы.

Всё течёт и меняется. Глупостью мудрость поправ,
мы, планета, тебя, как пиджак, примеряем порою:
рвём предплечия гор, удлиняем бездумно рукав,
фалды диких степей обрезаем бездушной рукою.

Ну, а если карманы глубоких расщелин тесны,
или чащи ворсинок торчат неестественно грубо —
отутюжим мы их и оставим до новой весны,
как бы ни было это печально, жестоко и глупо…

Ты прости нас, планета, как мать неразумных детей,
тех, что ты родила и, страдая, ведёшь до рассвета…
Не жалей, что когда-то вручила нам зёрна идей, —
нам ещё предстоит поплатиться однажды за это.

Мы и сами не знаем, чего нам ещё предстоит
испытать на веку, чтоб воскресли и память, и совесть.
Видно, дважды и в мудрость твою не войти, Гераклит,
а иначе зачем бы писать эту горькую повесть?..

РОДИНА
Это не я покидаю Россию,
Это Россия покидает меня…

По окольной дороге Отчизны моей
Я бреду, как сквозь чащу лесной муравей…
Вдруг навстречу мужик: «Ты откеля бредёшь?
Аль не видишь, что здеся посеяна рожь?..
Этта вот яровые — ячмень да овёс.
Ничего, что участок бурьяном зарос…

И пошёл я обратно по отчей земле,
Той же чащей бреду в неприкаянной мгле.
Руки, шея, лицо — исцарапаны в кровь.
Вдруг навстречу всё тот же — космат и здоров:
— Ты почто же забрёл на делянку мою?
Что ты делаешь в нашем богатом краю?!
Может, ты чужеземец, заморский шпиён?..
— Нет, — сказал, — я из этих же бедных сторон.
Видно, сбился однажды с прямого пути
И не знаю теперь, как до дома дойти.

— Ты не знаешь, чья волость, державы какой? — 
Всё моё, до чего я дотронусь рукой!
Этот замок, дорога и лес боровой. —
И косматый старик вдруг затряс бородой.
Рассмеялся, аж дрогнули сосны в бору. —
И тебя я теперя с собой заберу… — 
И косматой рукой потянулся ко мне.
И как будто огонь пробежал по спине.

И рванулся я ввысь, будто крылья обрёл,
И взлетел над Отчизной как горный орёл —
От заморского тлена, слепого огня…
Только слышу: «Куда ж ты, сынок, без меня?..»