Евгений КУЗНЕЦОВ

г. Ярославль.

                                                                           Родился 26 сентября 1953 году в деревне Костино Рыбинского района                     Ярославской области. До восемнадцати лет жил в деревне Милюшино, где окончил среднюю школу. Несколько месяцев работал на заводе в Рыбинске токарем. В мае 1972 года был призван в Советскую Армию. В 1974 году поступил в Ярославский государственный университет на факультет истории и права, отделение правоведения. Окончил университет в 1979-м, три года работал следователем в милиции города Рыбинска. В это время были написаны первые рассказы. С 1981 года проживает в Ярославле. По первому сборнику рассказов на девятом Всесоюзном совещании молодых писателей в 1989 году был принят в Союз писателей СССР. Лауреат областной премии «За заслуги в развитии культуры и искусства» имени Л. Н. Трефолева. Лауреат Всероссийского литературного конкурса короткого рассказа имени В. М. Шукшина (1999).


                            Х Р О М О С О М Ы


Часть первая
                                                    Женщина
    — Сначала поправь матрац на диване. Мне одной, я пробовала, тяжело.
    Велела она ему руки мыть на кухне, так как, мол, в ванной замочено бельё.
    Передумала же она сразу и велела ему мыть руки всё-таки в ванной: с бельём, дескать, ничего не случится, а на кухне нет чистого полотенца.
    Велела было она ему убрать со стула свой свитер, лежавший подушкой, — и тотчас же возмущённо махнула рукой: садись, мол, прямо на него.
    Говорила она то голосом словно бы слегка простуженным и прижимала ко рту пальцы, то вдруг голоском звонким, будто бы что-то весёлое вспомнившим...
    Она сейчас всё держала в сердце, как искренне были удивлены его глаза, едва он переступил порог, — когда они увидели её новую откровенную блузу....
    В ту минуту он, кажется, даже насмешливо мычал, целуя её в губы... притом целуя подряд дважды.
    И когда он раздевался, она застыла на месте, сцепив пальцы у груди, — будто снимание им с себя куртки было неким трюком иллюзиониста.
    Она сейчас, на кухне, обнадёженно догадывалась, что — на всю её болтовню — он молчит, скорее всего, от известной уверенности и, может быть, даже от настоящего, иного устройства, мужского покоя.
    Когда она уже собрала на стол, он сразу не сел, а пошёл в комнату что-то глянуть по телевизору — и она, с нетерпеливой и мокрой поварёшкой, тоже     пошла за ним в комнату к тому  чему-то.
    Наконец сели.
    Она, как всегда, скороговоркой указала ему, в каком порядке и чего есть. Пока он ел, она просто сидела — и переводила напряжённо глаза, следя за его движениями, будто бы он брал в руку не вилку и не ложку, а ту или другую шахматную фигуру.
    Сидела она за столом не напротив его, а сбоку — чтобы он, среди ужина, смог, как обычно, протянуть к ней руку и тыльной стороной пальцев провести по её щеке...
    Отвечала бегло, на его краткие призывы, что сама уже ела... хотя, как пришла, всего лишь чего-то пожевала.
    Руки её лежали скованно на коленях. — Она боялась, что, вольные, они будут сумасбродно витать над столом.
    — Ешь рыбу! Ты хочешь рыбы?
    Ответила, однако, мгновенно, схватив мобильник, на звонок…           
    Поздоровалась. Послушала. Посмеялась. Передала привет. Сказала, что — нет, вино не пьём. Сказала, что привет сию минуту уже передаёт.     Послушала. Посмеялась. Попросила сбивчиво извинения. Простилась.
    Доложила же ему сходу со смехом, что звонила ей подруга — ну, та самая-то — и, дескать, сказала сначала, что выиграла где-то как-то миллион, а потом пьяненьким уже, мол, голоском, напомнила, что ведь сегодня первое апреля...
    Добавила теперь ещё, что у подруги, когда та сейчас звонила, был её новый ухажёр... что она его, ухажёра этого, однажды видела... что он вообще-то женатый, но хороший человек...
    Сказала заключительно и радостно, что у подруги, значит, в последнее время всё нормально.
    — Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?
    И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.
    Она вдруг требовательно погрустнела.
    Она сказала  — сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.
    Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась... для чего-то...
    И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.
    Пошли в комнату — в комнату...
    Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку — такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. — И веселым, не забыть,  был этот наряд — в четыре руки.
    Но — не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту...
Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, — вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.
    Она — вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете — вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами... будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..
    А через минуту она — через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала... понимала... понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. — Говорили зато теперь запальчиво — его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..
    ...Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)
    Она — явно безотносительно к экрану — засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.
    Смеялась ещё — уже не объясняя причины ни ему, ни себе.
    Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.
    И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.
    Спрашивать стала его обо всём подряд.
    И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром — от неё — вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.
    Она, конечно, иронично ему посочувствовала.
    И она — после долгой паузы — решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения...
    Помолчала...
    Пять уже лет! Скоро в школу...
    Помолчала...
    Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать — очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка... или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери...
    Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.
    И так, словно бы в воздухе растворено, понятно — всё понятно.
    Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем...
    И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей...
    Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!
    Хотя он уже спал.
    Он, с его-то характером, — такой гордый, даже ранимо-гордый.
    Ей ли не знать.
    Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.
    Такие ли, по поводу его норова и его принципов, случались ситуации!
(Можно, пожалуй, вообразить атмосферу в бывшей его семье...
    Да и каково было ей... кого обманывали... обманывали...)
    Но дышалось ей глубоко!
    Было ей так — как бывает, когда действительно больше уже ничего не надо!
    Абсолютно не было сейчас в её жизни причины беспокойно не спать.
Всем своим телом, всем своим голым телом она — вот ещё как странно! — вдруг ощутила вокруг себя... весь целиком ночной огромный город...
    И тут же, в ответ на это окружение, почувствовала, что сейчас — в этот вечер и в эту ночь — весь город ей чужой, зачем он ей, весь город ей чужой...
И вдруг она — вдруг она, при свете немого телевизора, вскинула над головой свои голые руки!.. и стала голыми руками — танцевать! плясать!.. танцевать! плясать!..
    И ещё!
    И ещё...
    Никакого другого мгновения — не было.
    Она спала.
    ...Когда в глубокой непонятной темноте он медленно отвернул с себя горячее одеяло... сел и нащупал, еле слышно, голыми ногами тапки... когда он, опахнув её лицо невидимым движением, встал и мягко пошёл, всё-таки выставив вперёд в уютной темноте руку... когда он едва включил, чтобы, наверно, попить, на кухне свет — она уже стояла за его спиной:
    — Ты чего?
    Утром она долго, как всегда, собиралась на работу и, на его совет посмотреть на часы, ответила — ответила, теперешним утром, интимно-радостно, что она как раз и любит долго собираться.
    Когда он, уже одетый и пока ещё в домашних тапках, отвязал верёвку от батареи, взял  за макушку пластмассовую и всю густо увешенную и пёстро увитую ёлку, она была ему по пояс, и вынес её, будто некое живое существо, на балкон — она молча собрала с пола упавшие несколько шариков... словно бы жалея, что сама же велела ёлку убрать... будто, в самом деле, ёлка в чём-то виновата...
    Не нужно было давно — третий уже год — ей требовать, чтоб он проводил её до остановки, дождался номера её автобуса и проследил, как она войдёт и благополучно ли там сядет, или будет вынуждена ехать стоя.

 

Часть вторая
                                                              Мужчина
    И он шёл, сейчас утром, и шёл.
    Шёл по ледяным узким, среди грязного рыхлого мартовского снега, тропинкам.
    Не ехал на троллейбусе три бы остановки, а двигался, как  всегда, не очень-то тут и далеко, через частный сектор напрямую.
    В одном месте, на пустыре, тропинка была длинная прямая, немного в гору и особенно узкая.
    На самой середине, на открытом тут месте, он даже слегка качнулся...
    А это фигура, того же примерно возраста, впереди оказалась ему навстречу.
    На этой-то узенькой и зыбкой тропиночке...
    Разойтись — разумеется, разумеется — было попросту невозможно.
    Они сближались...
    Осмысленно он остановился!
    Между ними, пешеходами, когда было ещё шагов достаточно — он строго глянул, примеряясь, вправо и влево... и широко шагнул в сторону: в мокрый снег...
    Встал, утонув, оказалось, немного обеими ногами.
    Только сейчас вспомнил, что на нём ведь уже не зимние сапожки, а обычные ботинки.
    Смотрел он — задумчиво — в сторону.
    Встречный, наконец-то, миновал.
    Он тоже ступал неуверенно... и был, кажется, тоже в чёрной кепке.
    ...Невозможно — невозможно для него было допустить, чтобы они, два человека, на этой тропинке вплотную сблизились!
    Ведь тогда бы они, оба, лицом к лицу и в полушаге друг от друга, — замерли...
    И тогда бы, пусть на самое малое мгновение, — хочешь не хочешь — в этой точке мирового пространства вдруг явилось бы понятное замешательство...
    А остановится друг перед другом даже и на тот пустяковый миг — означало бы: вступить в диалог.

 

2 апреля 2018, Ярославль

 

© Евгений Кузнецов

Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий:

Комментариев:
Яндекс.Метрика