Внезапное постижение истины ошеломляет, заставляя детскую душу, привыкшую к теплому мирку затверженных аксиом, сжаться в комок. Робкая душа совсем не рада узнать ледяную правду жизни, она страшится весеннего сквозняка. Но сделать уже ничего нельзя: в пыльном окошке зияет дыра, а по стеклу ползет трещина, чреватая окончательным разрушением прежних взглядов на мир…
Знакомый редактор областной газеты, которому я в конце 70-х годов прошлого века предложил это стихотворение для публикации, долго мялся, что-то мычал, кривил лицо. Я смирно сидел рядом на стуле.
— Ммм… ну, известно, конечно, что трещина мира проходит через сердце поэта, ― мямлил редактор, ― но, понимаешь, как-то всё это… уж больно трагично… с чего бы вдруг? Написано-то вроде бы, и неплохо, но все-таки вот… да… Давай попозже вернемся к этому стихотворению, ага?
Я согласно кивнул головой: ладно, давай позже, хозяин ― барин.
Через пару лет редактора сменили ― и в то же кресло сел другой человек, мой давний приятель-газетчик. Я предложил и ему опубликовать эту вещицу. Он вчитался в текст.
— Ммм… знаешь, старик, как-то всё это… как-то уж вот не очень-то… знаешь ли…
Вдруг глаза его сверкнули.
— О!.. Придумал!.. Знаешь, как мы сделаем? Поменяем местами двустишия в последней строфе! Будет гораздо лучше, оптимистичнее! Давай сделаем вот как:
И это было лишь начало ―
Всё дальше трещина ползла,
Всё ярче солнце полыхало
В изломах пыльного стекла!
Теперь я мотнул головой уже несогласно: нет, не хочу ничего менять, да и публиковать уже не хочу, пусть стихотворение полежит до лучших времен…
Но, однако, каковы были редакторы! Нутром, нутром чуяли скрытую крамолу воспитанные комсомолом и партией работники славной советской прессы! А ведь, на первый взгляд, ничего особенного в стихотворении и не было: ну, выбили мальчишки стекло мячиком, делов-то на курью ногу… Ан, нет ― догадывались бдительные сердца: что-то тут явно «не то», «не о том», и как бы чего-нибудь впоследствии из этого не вышло…
Впрочем, повышенная бдительность была присуща тогда не только редакторам. Один мой ярославский собутыльник, которого я в ту пору регулярно знакомил со своими поэтическими опытами, и до сих пор, встретив меня на улице, сладко цедит, явно с подачи своих кураторов сорокалетней давности:
— Что, всё подрывные стишки пишешь? Ну-ну…
Я не такой, как все, я мыслю по-другому. Почему же тогда я всё еще жив ― и, пусть и не процветаю, все-таки живу довольно сносно? Потому, что я не высказываю свои мысли публично? Но чего стоят мои мысли, если они не подкреплены поступками, ― хотя бы бесстрашной речью?
А может быть, и все вокруг меня так живут? Все эти люди, чинно идущие мимо меня с супругами под руку, ― вдруг внутри у них точно так же кровоточат те же самые вопросы?
Я всматривался в лица людей, вслушивался в их речи. Нет, ничего похожего. Их занимают только зарплата и карьера, холодильник и телевизор, они мечтают только о новом пальто и новой квартире. Правда, они старше меня, ― а в мои годы были, возможно, такими же, как и я… Но были ли?
Вот идут мои одногодки ― и разве среди них нет таких, кому все мои терзания кажутся глупостями? Да сколько угодно! Так, все-таки, кто же я такой? Почему я не такой, как все? Почему я не могу стать таким же, как все? Или могу? Ведь вот же я, ― если глянуть прямо сейчас в зеркальную городскую витрину, ― молодой человек в новом пальто с барашковым воротником, с юной женой под руку. Сейчас мы с ней направляемся в кино, вечером за семейным столом отметим удачную покупку, а завтра нам обоим с утра нужно идти на работу... Но что же со мной происходит?.. и как мне быть дальше?
Эти восемь невеселых строчек я написал на рубеже 70-х и 80-х годов прошлого столетия. Рядом со мной не было тогда никого, кто сказал бы мне: «Ты поэт ― и должен привыкнуть к таким мыслям. Ты обречен на них. Смирись со своей участью, не обвиняй никого и никому не завидуй. Вполне вероятно, что Господь выбрал тебя, дабы ты сказал людям что-то очень важное и нужное для них, ― вот этим самым людям, в пальто и с супругами под руку. Думай, размышляй, терзайся. Пиши».
И он должен был сказать это так, чтобы я ему безоговорочно поверил.
Однажды, во время такой вот «ночной тревоги», мне довелось увидеть в северном небе нечто удивительное. Случилось это зимой 1981-го года.
…Выла сирена, оглушительно звенела оружейная комната. Вместе с ротой я выскочил из деревянной казармы в ночную морозную тьму ― в заполярной длинноухой шапке-ушанке, в черном «спецпошиве», в валенках, с автоматом, тяжелым подсумком и лыжами. Рядом с казармой рычали БМП, матерились сержанты, вот-вот должна была прозвучать команда на погрузку и выдвижение в сопки. И тут, совершенно случайно, я глянул на горизонт ― и обомлел.
В Заполярье ночью над сопками часто плавает в небесах какая-то желтовато- зеленоватая дрянь, вроде туманных полос, которую и называют здесь «полярным сиянием». К ней привыкаешь и даже не обращаешь на нее внимания. Но это было нечто совсем другое.
По всему горизонту, тускло мерцая во тьме, шли от сопок вверх широкие зеленоватые полосы тусклого света ― сначала почти вертикально, затем постепенно сближаясь друг с другом и образуя в ночном космосе как бы огромный световой шатер. Прослеживая путь этих полос, я медленно поднимал голову, пока не уперся взглядом в зенит ― в то место, где на чудовищной высоте, о существовании которой я прежде и помыслить не мог, зияло ослепительно-черное пятно. И только тут понял, что зеленоватые полосы идут не снизу вверх, а сверху вниз ― из этой черной дыры.
Полос было много, несколько десятков, каждая из них уходила своей нижней размытой частью за линию горизонта, а все вместе они как бы пунктирно намечали на земле исполинскую окружность ― и у меня было полное впечатление, что эти туманные полосы космического света обнимают сейчас весь земной шар.
При этом они не стояли на месте: мерцая и дрожа, они медленно двигались против часовой стрелки… а может быть, по часовой?.. теперь уже и не помню.
Я стоял во тьме, как зачарованный, и смотрел в северные небеса. Всегда очень низкие, давящие, они вдруг распахнули передо мной свою непостижимую глубину ― и разом указали мне на мое человеческое место во Вселенной.
Что это было? Причуды солнца, редкий вид полярного сияния? Или что-то совсем другое? Ничего подобного я в своей жизни больше никогда не видел.
В красивом женском лице может и не проступать неземной свет, ― таких лиц ты тоже видывал немало. Но когда этот свет все-таки озаряет женский облик, сопротивляться его лицезрению невозможно: все корпускулы нездешнего мира, таящиеся в твоем существе, вдруг вспыхивают и, обратившись в сияющие волны, устремляются навстречу чему-то полузабытому, но родному.
Что светит тебе сквозь прекрасные черты? Платоновское «совершенное бытие», гегелевский «абсолютный дух»? Как ни называй ту сущность, что мгновенно выключает твои органы чувств, оставляя работать одно лишь зрение, ― она есть, существует, при свете ее сияющих лучей ты в этом не сомневаешься.
Однако, почему же именно в женском лице проступает этот свет? Потому, что ты ― мужчина, и на тебя давит гендерный императив? Но ведь ты, увы или ура, не ощущаешь никакого давления: единство неземного света и женской красоты представляется тебе вполне органичным, ты чувствуешь, что так оно и должно быть. Так, и никак иначе.
Может быть, дело в том, что радость слияния с родным-полузабытым мужчины привыкли смешивать с привычной радостью обладания? Но неужели «сильный пол» столь груб, что не умеет разъять свою эмоцию, разглядеть лепестки в цветке, различить ноты в гармонии?
Или женщина вообще ближе к Божьему замыслу о человеке? Но почему тогда первым был создан Адам, а не Ева?
Такой «выбор методики творческой самореализации», конечно, не блещет новизной, ― однако в начале 80-х годов ХХ-го века, когда было написано это стихотворение и когда чуть ли не всё духовное пространство моей державы было заполнено воплем Высоцкого, для подобного взгляда нужно было обладать определенной самостоятельностью мышления. Судя по этим строчкам, я уже четко осознавал тогда, что стремление говорить своё проистекает из стремления быть, а стремление кричать своё ― из стремления казаться. Значит, выбирая тихий голос, сам я уже тогда стремился быть.
Сначала эта духовная автономность диктовалась обычной юношеской склонностью противоречить общепринятому (а Высоцкий истошно хрипел тогда из каждого окна). Но по мере знакомства с неподцензурной литературой и свободной русской мыслью (пусть и «тихо звучащей») я всё больше укреплялся в своем отторжении как совдеповского официоза, так и его крикливой критики, то бишь, «разрешенной оппозиции».
Впоследствии я пришел к выводу, что писателям вообще вредно звучать в унисон со своей эпохой ― с любой из ее черно-белых половинок. Нужно навсегда оставить эту площадку крикунам-пропагандистам ― тем, что из века в век жадною толпой толкутся у трона…
А мы, автономные творцы, должны просто из века в век твердить, по выражению моего незабвенного учителя, «не то». Одно лишь «не то» ― и этого вполне хватит!
Фарисей есть фарисей ― ему непременно нужен кто-то, кого можно гнобить. В моем отечестве на этом поприще ныне особо выделяются неофиты от православия. Заполнив домашнюю библиотеку трудами из святоотеческого наследия и вычитав в них то, что созвучно завистливой душе, такие «праведники» начинают искать жертву в среде творцов, ищущих Бога. И находят ее, чаще всего, в лице того, кто, в отличие от них, является художником, но не воспроизводит, буква в букву, древний канон, осмеливается идти в своем творчестве собственным путем.
Вот тут и начинается… Творческая немощь неистовых ревнителей восполняется псевдоправославной болтовней, понимание сущности дела подменяется обилием цитат. И на всю страну начинают звучать упреки по поводу якобы недостаточной религиозности творцов-художников, незнания ими «основ благочестия» и т.п. Упреки столь запальчивые, словно сам Господь выдал критикам пленарную индульгенцию, удостоверил, что их устами глаголет истина в последней инстанции.
Если такие фарисеи еще и не поленятся съездить на Святую Землю, то от их наставлений становится просто некуда деваться. Мы, мол, сподобились благодати Христовой, а ты не дорос до глубин, не созрел о Господе свидетельствовать, клади стило на стол. Такие лицемеры и преподобному Симеону указали бы: не смеешь ты, братец, на особом столпе стоять…
На фоне этих моих размышлений и родилось стихотворение о Симеоне-столпнике и критикующем его фарисее. Исторически секта фарисеев и святые столпники разнесены во времени, но психологические типы их, как выяснилось, живут и здравствуют.
Когда мастер колокольного звона идет по земле, медленно приближаясь к своей колокольне, в его карманах звенят медяки. Звонарь молчит, весь погруженный в свою думу, готовясь к исполнению священной своей миссии, а пустая медь звенит при каждом его шаге ― и только один этот звон и слышат окружающие. И большинство из них связывают этот мелкий звон с обликом звонаря.
Он может идти так годами, десятилетиями ― долог путь до первого удара в свой колокол! ― и мало кто будет знать, что он и есть тот самый человек, который заставит всех в округе однажды остановиться и поднять глаза к небу.
Но это он. Медяки это чувствуют ― не зря же они скопились в его карманах. Когда он, уже в силе и славе, спустится с колокольни и побредет домой, они забренчат во всю ивановскую: это мы, мы были с ним всегда!.. это наш голос вы слышали!..
Что ж, на белом свете для чего-то нужны и вы, мелкие созданья. Когда звонарь зайдет в кабак и спросит себе чару зелена вина, ему будет, что бросить на прилавок.
Звени, мелочь, звени…
У костра всегда светло, а если не подходить к нему слишком близко, ― еще и тепло. Ты можешь вглядеться в его глубину: откуда берется пламя, что там такое горит? Обычные елки-палки, каких полно вокруг, хворост, сухая трава… И вдруг, откуда ни возьмись, ― огонь, тепло, свет!
Феномен поэта схож с явлением пылающего костра. Поэт освещает тьму, согревает озябшие души, превращает хворост быта в пылающее бытие. Поэт ― сам огонь. Правда, это огонь, контролируемый людьми, тот огонь, который не сожжет человеческих жилищ: костер ― не лесной пожар, а поэт ― не сумасшедший. Хотя Божья искра может порой и больно ужалить, об этом тоже надо помнить.
И все-таки: что же там горит, внутри поэта? Какие конкретно елки-палки, какой именно хворост?
Не всё ли тебе равно, друг мой…
© Евгений Чеканов
Литературный интернет-альманах
Ярославского областного отделения СП России
Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий: