Надежда КУСКОВА

                                                                              г. Мышкин

 

                                              ШУРОЧКА-ДУРОЧКА

 

        У низенького домика с серыми некрашеными наличниками Анька остановилась и неожиданно звонко, на всё село, завела то, о чём они только что шепотком говорили:

        ―Шура…

        ―Дура! ― басовито подхватила Саша.

       Они и сами не ожидали, что так складно и дружно получится. Да и вообще ни о чём таком, ни о какой мести полненькой, белой и, надо признаться, симпатичной Шурочке, колхозному счетоводу, девчонки не думали, когда ясным морозным вечером шли по снежной тропке от основного здания детского дома, двухэтажного старого купеческого особняка с мезонином и большими окнами, в бревенчатую столовую на окраину села ужинать. Месть была неожиданной, и, может, поэтому ещё более сладкой.

        Прокричав раз, они не могли остановиться. Теперь уж Саша хрипловато выводила первая:

        ―Шурочка…

     ―Дурочка! ― дружно рявкали они в два голоса. Пауза… Ожидание… Острые, любопытные взгляды на входную низенькую и тяжёлую дверь: не откроется ли? Не появится ли в проёме, наклонив коротко стриженную кудрявую голову, Михаил Борисович и спросит по своей привычке серьёзно, покусывая кончик редкой бородки, и смеясь небольшими чёрными глазами:

        ―Что раскричались, грачи? Весна не наступила..

     Да, не весна,,. Но две большие кошки, одна серая, другая чёрная с белой грудкой, почему-то забрались на разлапистую сливу на углу шурочкиного дома, серенькая угнездилась в развилке на самом верху. И это их чудачество было совсем не зимним.

     А вот директор, их любимый Михаил Борисович, не появлялся, и даже занавеска на окне не пошевелилась. Но не пригрезилось же им: собственными глазами видели, как подымался он по кривым ступеням в дом. И, значит, не совсем сплетнями были те обрывки разговоров, подслушанные у воспитателей: похаживает к Шурочке, одинокой перезрелой девице, Михаил Борисович Бесценный.

Руки стали замерзать в толстых варежках, когда огромный, красный, как гигантский арбуз на разрезе, диск солнца стремительно окунулся за край земли, окрашивая свод неба в фантастические сиренево-алые цвета. А тут ещё ветер, неприютный и злой сиверко достаёт до костей. Ещё острей и томительней запахла древесной плотью груда напиленных и неубранных дров у соседнего дома.

        ―Пойдём, ― тронула Саша за рукав клетчатого пальто подружку. ― Ну их!.

        Аньке и самой надоело торчать столбиком на тропке, может, чего доброго, ещё и смеются, там, за окнами, над ними: выступили, называется, два клоуна в клетчатых одёжках. Нынче все девочки из старшей группы детдома ходили в похожих пальто ― у кого в синюю, у кого в коричневую клетку ― на базе других не оказалось, объясняла кастелянша, когда выдавала зимнюю одежду.

        ―Давай бегом! Тетичка Танечка заждалась!

      Повариху называли именно так ― тётичкой ― для ласковости. А как её ещё от других теток и тётей отличить?

     Когда они, разгорячённые морозом, ворвались с шумом столовую ― ребят здесь уже не было, отужинали. Только Михаил Борисович, вот диво, у раздаточного окна сидит, гречку с мясом доедает, с тётей Таней разговаривает. Грядущие огородные работы планирует, совета спрашивает. Михаил Борисович человек городской, год назад, прибыв в детский дом, многое не разумел в подсобном хозяйстве. Вместе со старшеклассниками рано поутру выходил в поле косить, не стеснялся своего неумения, не говорил, как другие: «Я ― дитя булыжных мостовых, есть подсобные рабочие, пусть они и косят, и сушат сено и за коровами ухаживают». Нет, работал вместе со всеми, и лучше других во многих деревенских работах преуспел. И от этого все детдомовские, и воспитатели, и воспитанники, его зауважали. А полюбили ещё раньше. Может, когда в столовой Мишка Белых, рыжий, с широко поставленными глазами, один из которых глядел немного вбок, заблажил-заплакал в столовой: муха в суп попала.

     ―Дай-ка тарелку сюда, ― деловито скомандовал Михаил Борисович. И на глазах притихших детдомовцев вытащил из густого горохового супа за крылышко нарушительницу спокойствия и откинул резким движением на пол.

   ―Это всего-навсего муха, ― сказал. ― Не стоит плакать. Я этот суп съем, а вы, Татьяна Дмитриевна, ― в раздаточное окошко погромче крикнул, ― дайте Мише новую порцию.

     И надо же ― съел. И вроде бы даже Мишку отучил по поводу и без повода истерики устраивать. Нет-нет, и Саша ни в коем случае скандалить не будет, промолчит, проглотит своё горькое недоумение.

     ―И что же это за государственной важности дела нас задержали? ― спрашивает директор их нестрого, а глаза насмешливые, знающие, как у хитрого, весёлого медвежонка.

     Саша незаметно скосила глаза на подругу: удивляется ли, как Михаил Борисович раньше их в столовой оказался? Нет, курносое, в рыжих веснушках лицо Ани безмятежно. Будто и не она сейчас на тропке надрывалась от бессильной злости на директора, на Шурочку его любимую. Саша тоже попыталась скроить безразличную мину, ещё бы лучше ― глаза, как Мишка Белых, закосить, тогда и вообще ничего не поймёшь, что там у тебя на лице. Но с огорчением почувствовала: ничего не получается, большие пухлые губы, помимо её воли, складываются в дерзкую усмешку. Директор, такой приглядчивый, сейчас этих ужимок в упор не замечает.

    ―Извините, больше не будем, ― это Анька, пропищала для приличия. У Саши язык не поворачивался просить прощения после всего, что было.

       А что, собственно, было-то? Ну, не оставался Михаил Борисович несколько вечеров подряд играть с ребятами в шахматы после ужина. Вместо этого ― к Шурочке на свиданку. И сейчас у неё был, не обманет, хоть и хитрый! Задним двором вышел из маленького домика на дорогу ― и сюда, в столовую прибежал, пока они у крыльца стояли, свои дразнилки выкрикивали. Саша представила полную фигуру Михаила Борисовича трусящую по снежной колее, борода вперёд, и чуть было не захохотала. Только, ох, и недобрым был бы этот смех. Сдержалась, вместо этого сказала:

        ―Тетичка Танечка, мы сейчас поедим и поможем посуду мыть, оставьте нам.

        Повариха закивала из окошечка аккуратной головкой в белой косынке:

        ―И что бы я без вас, девицы―красавицы, делала.

       Тётя Таня, немолодая, сухонькая, беленькая ― ещё одна любовь всех насельников детского дома. И не только потому, что готовит вкусно, да пирожки часто печёт. Душевная, жалостливая и добрая, как мать родная. …

        С тётей Таней о многом можно переговорить, пока обмываешь тарелки в тазиках с тёплой водой. Но на этот раз беседовать ни о чём таком не хотелось. Повариха, вычищая содержимое из огромных баков, погромыхивая и постукивая ложкой, сама спросила, будто ненароком:

         ―Откуда прилетели, как настёганные?

     ―От Шурочкиного дома, ― с вызовом выкрикнула Анька и губы скобочкой, фефёла большая, сложила, вот-вот заплачет.

        ―И чего вы там забыли? ― резонно спросила тётя Таня.

        ―А чего он? ― дерзко спросила Саша. Никогда она так с тётей Таней не разговаривала, а тут зло взяло: все притворяются, что ничего не происходит. Надоело.

        А повариха и запираться не стала:

       ―Не обязан Михаил Борисович отчётом ни тебе, ни мне. Взрослый он человек.

        ―У него семья есть, ― упрямо продолжает Саша несколько непонятный и неприятный разговор.

        ―А вот пусть сам он со своей семьёй и разбирается. Мы ему в этом не помощники.

Саша совсем поникла головой над тазиком с тёплой водой, короткие волосы упали на лицо. Пусть тётя Таня не видит её злых и отчаявшихся глаз, на которые вот-вот навернутся слёзы.

      Хотя, если честно, плакать бы надо тёте Тане, это от неё ушёл муж к молоденькой Маше. И осталась совсем одна, как на юру, всеми ветрами продуваемая.

        Тётичка Танечка, словно догадываясь о Сашиных думах, с улыбкой обняла её за плечи, прижалась седеньким виском к её голове:

 

        ―Гляди, девочка, веселей. Всё пройдёт. Потом же сама над собой посмеёшься…

        Саша резко повела плечами. И тут же об этом пожалела: тетички Танечкина голова качнулась, как одуванчик под ветром, а улыбка, словно не веря, всё не хотела сползать с её старого, милого, раскрасневшегося личика.

        ―С ума сошла? Чего грубишь,― зашипела Анька и толкнула изо всей силы Сашу в бок. А той уж всё нипочём, шлея под хвост попала: резко бросила недомытую тарелку в тазик с водой, натянула клетчатое пальтишко и, не застегнувшись, выскочила на улицу. И тут только дала волю давно копившимся слезам.

        Утром Саша в школу не пошла. После завтрака постучалась в кабинет директора детского дома, и, не дожидаясь приглашения, толкнула дверь. Михаил Борисович непривычно задумчивый, что-то писал за письменным столом:

        ― С чем пришла, Саша? Почему не в школе?

      ―Учиться больше не буду. Устройте меня на работу, ― помедлив, хрипловато выдавила из себя вроде бы и без вызова, а получилось дерзко: что за шуточки в середине года, за свидетельством об окончании восьми классов осталось только руку протянуть, бросать учёбу?

     Бесценный с сожалением посмотрел на свою воспитанницу. Стояла взъерошенная, непримиримая, глаза серые в узкие щёлочки сведены. Губы большие, пухлые с обидой оттопырены вперёд.

       Сгрёб одним махом со стола бумаги в сторону, достал из ящика шахматы, кивнул:

       ―Сыграем?

       ―Сыграем, ― серьёзно согласилась Саша.

     ―Эх, давненько я не брал в руки шахмат, ― бодро выдохнул директор, расставляя фигуры на доске.

       ―Знаем, знаем, как вы не умеете играть в шахматы, ― встрепенулась Саша.

       На своей половине доски, Михаил Борисович оставил только три чёрные пешки. И уже, ответив на первый её ход конём, спросил:

       ―Саша, а какую работу здесь, в селе, можно найти? Без образования, без специальности?

        ―Любую. Я хочу сама зарабатывать деньги, жить самостоятельно.

    ―Угу. Понятно, ― Михаил Борисович, покусывая кончик своей кудрявой бороды, задумчиво смотрел на воспитанницу, а маленькие чёрные медвежьи глазки хитро смеялись. ― Известна только одну вакансия ― банщицы в мужском отделении.

 

        ―А хоть и банщицей, ― не сдавалась упрямая детдомовка. ― Хочу быть самостоятельной.

        ―Ну, а ты знаешь, что должна делать банщица?

        ―Да всё равно.

     Помолчали, глаза Михаила Борисовича погрустнели, потухли, будто устали. И Саша почувствовала, что злость на директора, немолодого уже, с плешинкой, в затёртом до лоска на локтях чёрном пиджаке, понемногу проходит, но сдаваться, признавать его правоту сразу совсем не хотелось. Пусть не думает, что она такая глупая и сумасбродная…

       Конечно, он обыграл её своими тремя пешками в несколько ходов и сказал:

      ―А банщице, Саша, нужно убирать грязь в мужском отделении и тогда, когда там народу полно. Это ли работа для девушки?

     Саша помолчала, непонятное ей самой злое беспокойство снова давило на грудь, захватывало дыхание, и она неожиданно для самой себя спросила директора:

      ―Евреев в войну фашисты убивали. А вот вы еврей, как же вы остались живы?

   Сказала ― и ужаснулась, такие вдруг стали глаза у Михаила Борисовича ― без блеска, без всегдашнего оживления ― скорбные, древние.

      Хотелось убежать, не видеть его лица, но она стояла у двери и ждала, сама не зная чего. Директор всё же справился с собой, усмехнулся:

      ―Воевал я, Саша.

      И, обрывая разговор, строго приказал:

      ―Не вздумай пропустить сегодня собрание, всех касается.

    День ясный, солнечный, гулкий от мороза ― треснет сучок на одном конце села, на другом отдаётся ― с розоватым инеем на деревьях, ещё не погас, когда все сорок насельников детского дома собрались в комнате отдыха. Саша, как чужая, села у самой двери в отдалении ото всех. Аня, занявшая место на двоих у окна, удивлённо посмотрела на подругу, и, словно поняв что―то о ней, холодно отвернулась, волосы вспыхнули под косым солнечным лучом золотым ореолом. Вот уж никогда раньше не замечала, что Анька рыжая.

       У самой Саши волосы и не пушистые, и цвет неопределённый, мышиный какой-то. Ах, да не в красоте дело! Будь она писаной красавицей ― ей было бы сейчас не легче: обида на директора вспыхнула с новой силой. Зачем он их всех променял на какую-то Шурочку?

    Михаил Борисович, округлый, пружинистый, как мячик, вышел на средину зала. Постоял, помолчал, оглядывая собрание, потом коротко, негромко сказал, что неуспевающих за вторую четверть учеников в детдоме немало ― пять человек. Спросил после паузы, что с ними делать, смотрел грустно. Грустным директора почти никогда не видели. Непривычно. Хотя, какая уж тут драма? Всегда есть люди, не желающие учиться. И не только в детском доме. Потому молчали все, и директор молчал. Когда поняли: пора что-то сказать, Мишка Белых первый выкрикнул, выкатив от напряжения свои разные глаза:

       ―В кино их не пускать, пока не исправят двойки!

       И снова тишина.

   Директор усмехнулся, как один он только умел, насмешливо и одновременно необидно-добродушно:

     ―А я попрошу нашего повара Татьяну Дмитриевну напечь самых вкусных пирогов, какие только она умеет. И пусть наши неуспевающие одни едят. Потому что мы своих неумех, жалеем и любим: им самим на такие пироги во взрослой жизни не заработать. Значит ― впрок накормим.

  Ребята удивлённо зашумели, кто-то засмеялся, кто-то захлопал в ладоши, старенькая воспитательница, сидевшая сбоку от Саши, не сдержав недоумения, сказала осудительно вполголоса:

      ―Да так они, пожалуй, все захотят есть белые пироги ― не работая!

      Да и пусть говорят, что хотят, скучные эти люди! Саша вместе со всеми смеялась легко и радостно. Отпустило! Посмотрела на Михаила Борисовича ― он улыбался. Вот же ― ничего не сказала, а он уже всё понял…За долгие годы скитаний по приютам, где редко обижали, хорошо кормили, а одевали детдомовцев куда лучше сельских ребят, Саша впервые почувствовала себя здесь по-настоящему дома.

 

     Сюда, где возрастала, укреплялась духом, набиралась премудрости, она будет возвращаться из самых своих дальних странствий. И уже пожилой женщиной, бабушкой трёх внуков, когда и детского дома не будет в помине, приедет в село и зайдёт в бывшую детдомовскую столовую, наново перестроенную, со вторым этажом, более просторную, будто бы и незнакомую.

    Но точёные балясины на крыльце живо напомнят ей былое, и Саша, Александра Ивановна, зальётся счастливыми и облегчающими слезами, припомнив тот далёкий день, когда они, детдомовцы, радовались пирогам, обещанным двоечникам, а последний солнечный луч, скользнув по раскрашенной инеем берёзе, окрасил её в немыслимо яркий, весёлый, розовый цвет. И погас. Погасла и берёза. На улице было тогда тихо―тихо, и, наверно, тепло. Без ветра ― любой мороз не страшен.

                                       У РЕЧКИ СЕРЕБРИСТОЙ

       Ветер приносил с реки из-под обрыва острый запах водорослей. Даже здесь, на жёлтой от пыли дороге от него становилось свежей, но не веселей, нет, не веселей, как это обычно бывало. С томительным чувством подходила Зина Неустроева, вчерашняя выпускница школы, к трёхэтажному мрачному зданию над волжским обрывом. Оно казалось ещё угрюмей от того, что несколько детей с застылыми лицами без дела слонялись по двору. Казалось, какая-то невидимая преграда не выпускала их на волю туда, где росли берёзы на бульваре и дальше, на холмы, где возносились к выгоревшему за лето небу купола двух соборов. На приближающуюся к ним юную особу, воспитанники не обращали внимания.

      Такие же дети с отрешёнными лицами попадались ей и на лестнице, и в узком со сводчатыми потолками коридоре. Здесь, несмотря на дневное время, горел свет ― на длинных проводах свешивались тусклые лампочки без плафонов. Стены покрашены масляной краской в тёмно-синий цвет. И от них, Зине казалось, тянет сыростью, озноб пробегал между лопаток. В начале 19 века в здании размещался острог, потом детский дом, и вот сейчас, после его расформирования, в старые, впитавшие столько боли и страданий стены, стали свозить ребятишек с ослабленными умственными способностями: в городке создавали новую школу-интернат ― вспомогательную.

     Навстречу, прихрамывая, бежал симпатичный светловолосый малыш с живыми голубыми глазами. Зина попросила его показать кабинет директора, тот, ни слова не говоря, подволакивая ногу, повернул на лестницу, в коридоре второго этажа, оглянувшись на спутницу, ткнул рукой в обычную белую без таблички дверь. Всё молчком. Странно это показалось девушке. «Спасибо. Ты хороший мальчик. Как зовут тебя?»

       Мальчишка что-то невнятно пробормотал и убежал. Она послушала, как протопали его неровные шаги вниз на первый этаж. Когда она волновалась, то, стараясь обрести равновесие, представляла что-нибудь необычное. Вот и сейчас подумала, что когда-то в директорском кабинете, наверно, была камера, и через решётку заключенному подавали еду. Времена и обстоятельства меняются. Её обстоятельства тоже сменятся, не всегда ей быть просительницей! Она перевела дыхание и тихонько постучала в дверь.

       Директор, Михаил Борисович, подчёркнуто изучающе посмотрел на Зину темными блестящими глазами, когда она объявила о цели прихода: нужна работа на год, до следующих вступительных экзаменов в институт. Она не собирается провести во вспомогательной школе всю жизнь, но этот год, если её возьмут, будет стараться. Всё это она выпалила одним духом.

    Директор хмыкнул, и спросил медленно, покусывая кончик кудрявой бороды: «А что вы, собственно»… Зина про себя быстро закончила фразу: …умеете делать?» Не угадала. Так же медленно, немного насмешливо, он закончил: «… читаете?»

       Зина по-прежнему стояла у двери, а Михаил Борисович встал, повернулся к окну, жестом указал на ряд стульев, стоящий у стены, тут она увидела, что в талии он округл, верно, любит поесть. Не дожидаясь ответа, быстро спросил: «Бориса Слуцкого вы, Зиночка, читали? Интеллектуальный поэт, почитайте. ― Наклонил голову, посмотрел на неё сбоку, как птица, одним глазом, пообещал. ― Возьму организатором внеклассной работы, и за библиотекой будете смотреть по совместительству. Осталось много книг из детского дома, надо бы переписать, навести порядок. Разворуют же».

      Она возвращалась домой и недоумевала. Странный какой-то начальник: спрашивает и не слушает. И будто играет какую-то роль, непонятно какую, а видно, что добрый. Во всяком случае, год, наверно, не пройдёт впустую, будет с кем о книгах поговорить. Читать она любила и читала запоем.

       С работой всё оказалось не так просто. Во вновь образовавшуюся школу списали всех, кто в других местах не нужен. Братьев-погодков Гамашиных прислали из Ярославля, говорили, что они были в банде, но по малолетству их не осудили, а главарю их дали шестнадцать лет колонии строгого режима. Старший из них, Володя, в первые же дни появился в комнате отдыха. Он выбирал какую-нибудь приключенческую книгу и затихал с ней надолго в уголке под фикусом. Сначала Зина думала, что он так просто отсоединяется от соседей. Но однажды услышала, как он вечером в спальне со всеми подробностями пересказывает ребятам приключения капитана Сорви-головы и его отряда Молокососов. Она про себя ахнула: вот так ослабленные умственные способности!

     Михаил Борисович, выслушав наблюдения, сказал, усмехаясь одними глазами: «С такими воспитанниками на узенькой дорожке вам лучше не встречаться, Зинаида Александровна». Больше объяснять ничего не стал, спросил про Бориса Слуцкого, прочитала ли? «Прочитала, и не очень понравилось. Какие-то стихи прозаические… «Если я умру, если исчезну, Ты не заплачешь, ты б не смогла. Я в твоей жизни, говоря честно, Не занимаю большого угла». ― Зина читала с горячностью и некоторым раздражением, а Михаил Борисович, покусывая кончик бороды, что говорило о внимании, слушал. Она даже рукой взмахивала, отмеряя ритм. ― До Слуцкого об этом же самом писали лучше: «Ты в синий плащ печально завернулась, В сырую ночь ты из дому ушла». «А я со Слуцким учился в одном классе, и даже одно время дружил, ― не стал спорить директор. ― К стихам друзей надо относиться снисходительно. К тому же поэт он очень известный». И без перехода объявил: «У нас сегодня большая помывка. Задействуем всех. Вам тоже придётся помочь. Сейчас моются мальчики, младшая группа, вот там и поможете Николаю Ивановичу».

     Зина пыталась возразить, хорошо ли это, мальчики все-таки? Но директор не дослушал, повелительно махнул рукой: «Они всё равно ничего не понимают. Идите…»

      Прачечная, она же ванная комната, размещалась в соседнем одноэтажном здании, таком же обшарпанном и нескладном, как и главное. Зина сунулась туда, где фельдшер Николай Иванович в клубах пара переходил от одной ванны к другой, натирая мальчишкам спины. В детстве он переболел тяжёлой болезнью, поэтому чуть подволакивает ноги. Наверно, ему тяжелей управляться с делами, чем здоровым людям. Потому и послал её сюда Михаил Борисович.

        Зина сделала шаг ― и чуть было не присела от обрушившегося со всех сторон шума, крика, визга. «Она на нас смотреть пришла», ― вытаращив глаза, орал с вытянутой и сдавленной у висков головой, мальчишка, скрывшись в пене по самые уши. «Пусть уходит. Мы с ней мыться не будем», ― блажили ближние. А дальние, у окна, ещё не увидев новую воспитательницу, и, не распознав в чём дело, заряжаясь общим беспокойством, кричали, верещали на одной ноте. Николай Иванович торопливо замахал Зине рукой, показывая, чтобы уходила. Она в смятении выскочила на волю.

        «Михаил Борисович, зачем же вы так пошутили ― сказали, что дети ничего не понимают. Всё они понимают, только иногда по-своему», ― горячо говорила Зина через минуту в кабинете у директора. Она теребила руками какую-то ленточку в смятении схваченную с окна в прачечной, глаза на худеньком лице стали ещё больше, тревожней.

        Улыбку скрывала борода, но глаза директора откровенно смеялись. Это больно задело, она чуть не заплакала, но сдержалась. Сказала с досадой: «Я и так с ребятами верный тон взять не могу: дети, как дети с виду, а на самом деле с рождения обречены на тяжёлую жизнь. Мне их жалко, они это чувствуют и это им не нравится». Директор откровенно засмеялся, а отсмеявшись, и вытерев слезы на глазах: «Ах, Зина, с больными детьми работать ― это вам не Достоевского читать. Живите проще. Будьте строже, добейтесь дисциплины. И не ставьте бесполезных экспериментов».

        Она знала, какой её эксперимент имеет в виду директор. И об этом донесли! В комнате отдыха, с большим окном и чёрными высокими книжными шкафами, каждый день после полдника учила Сашу Захарова читать стихи. Это входило в её прямые обязанности ― писать сценарии к утренникам, разучивать с ребятами стихи и песни.

        Но в том-то и дело, что Саша, тот самый голубоглазый малыш, который первый раз привёл её к директору, был признан неспособным к обучению уже в начале учебного года и назначен на повторное освидетельствование в область. Учительница Анна Александровна, сухонькая, немолодая, развела руками на педсовете: «Что хотите делайте. Всяких обучала. Этого не могу. Необучаемый!»

        А Зине казалось, что Саша многое понимает, только высказать не может. И к ней привязался, как родной, ходит по пятам, за руку берёт, в глаза заглядывает. Иногда гладит по руке своей маленькой лапкой, словно обратить на себя внимание хочет. В это время Зина, кажется, чувствует, как тоскует его бессловесная душа в безрадостных казённых стенах. Говорит он мало и невнятно. Но всё же старательно повторяет за Зиной каждый день строчки одного и того же стихотворения: «Среди кустов зелёных, У речки серебристой, Гуляет оленёнок, Телёночек пятнистый».

        Целый час они трудятся, заучивая стихотворение. Ребята разбегутся по своим делам, надоедает, когда под ухом зудят одно и то же, только Вова Гамашин, кажется, ничего не слышит, сидит под фикусом, да книжку читает. У Саши на лбу капельки пота выступают. У Зины ― язык заплетается повторять ставшее ненавистным восьмистишие. Наконец, Саша с запинками выговаривает все коротенькие строчки. И учительница, и ученик облегчённо вздыхают.

        А назавтра Саша не может вспомнить ничего. Он напрягается, закидывает голову вверх, смотрит ясными голубыми глазами на чёрные книжные шкафы, морщит лоб, слёзы наворачиваются на глаза…Память, как чистый тетрадный листок ― заполняй заново.

       Этого не может быть, думает Зина. Что за тайны психики? У Саши нет длительной памяти. Её хватает на час, два. Как он только людей узнаёт? Но он их понимает, чувствует Зинино желание помочь ему…

       В конце концов от самодеятельной педагогики Зина и сама устала. Мартышкин труд. Но Саша каждый день в одно и то же время приходит к ней в комнату, и она не может его ожиданий обмануть, снова в тысячный раз твердит вместе с малышом: «Среди кустов зелёных, У речки серебристой…». Она с тоской смотрит в окно, вот и осень уже к концу, мокрые берёзы безвольно повесили тонкие и такие слабые сейчас, безвольные ветки. Небо непроспавшееся, хмурое, серое.

       Сашина мама приехала из Углича взять сына на выходной. Зашла в комнату отдыха, сын её как раз повторил восьмистишие с начала до конца. Голубые глаза его радостно сияют. У матери глаза ещё ярче, может, потому что только что ветром и дождём омытые, с улицы пришла.

    «Мне Михаил Борисович говорил, что вы хотите разбудить у моего сына память, развить способности, так сказать, ― она положила тонкую, ухоженную руку на голову ребенка. Саша смотрит снизу вверх то на мать, то на Зину, словно пытаясь что-то понять. ― Я пробовала с ним заниматься, приглашала дефектологов. Бесполезно. Я сама, ― тут слёзы сверкнули на накрашенных ресничках. ― Сама вытравила из своего ребёнка и ум и память. Саша ― жертва неудачного аборта».

      Зина с тяжёлым недоумением смотрит на свою собеседницу, признание сделано так мимоходом и невзначай, будто она не ребёнка искалечила, а чашку разбила. Его бессловесная душа, как в камеру, заключена в телесную и тоже изуродованную оболочку. Оборвана ниточка, связывающая душу с космосом. Вот и не идут слова. Нет их у Саши. А какая это могла быть жизнь ― яркая и красивая.

       Ухоженная, кокетливая женщина берёт Сашу за руку, тот, прихрамывая, и едва успевая, спешит за ней, жалкий, маленький. А вскоре его и совсем увозят из школы. Не сказать, что об этом кто-то особенно печалится. Только Зина иногда вспоминает мальчика без памяти, которую отняла у него мать.

      Стояла уже тёплая ранняя весна. Отвесный, освободившийся от снега, коричневый обрыв ярко расцвёл жёлтыми стайками мать-и-мачехи. Был выходной день, ребята гуляли возле школы по большим сухим проталинам с рыжей травой. Зина тоже вышла на крыльцо вдохнуть свежего весеннего ветра. В такие дни хотелось оставить все дела и идти далеко-далеко без цели, впитывая в себя этот оживающий и расцветающий мир.

       Странно, теперь ей не казалось, что у воспитанников отрешённые лица. Наоборот, ходят ― и тихо радуются солнышку. Сидят на лавочке по несколько человек и о чём-то толкуют оживлённо. Они привыкли к интернату? Или она к ним привыкла? Но что это ― трое маленьких мальчишек бегут с вытаращенными глазами, и сразу к ней, кричат наперебой: «Зинаида Александровна! Вова Гамашин колобродит». «Вова? ― удивилась пионервожатая. ― А что вы ему сделали?» «Он сидел под обрывом у реки, а мы несколько раз камнем в него нечаянно попали, вот он и взбесился».

       И тут она сама увидела Гамашина. Он бежит к школе, к крыльцу. Глаза вытаращены, в уголках губ пена, в руке крепко зажат красноватый булыжник. Он дико озирается, а Зина, не дожидаясь, когда её заметят, тихо идёт навстречу. И так же тихо говорит: «Вова, ты устал, тебе надо отдохнуть». Налитые яростью глаза встречаются с тихими и жалостливыми. Секунду Гамашин ещё колеблется, потом покорно, такой―-о верзила, на голову выше воспитательницы, идёт с ней в медкабинет. Булыжник он ещё крепко сжимает в руке.

     Зина продолжает тихо говорить, нет, не говорить, ворковать успокаивающе.: «Тебя, я знаю, обидели. Ты не стал бы сердиться просто так». Гамашин, и всегда молчаливый со взрослыми, тут и ни слова вымолвить не может, только головой медленно, как бы стряхивая сон или наваждение, мотает.

Наконец, она передает воспитанника в руки фельдшера. Тот укладывает больного на белую койку, делает какой-то успокоительный укол. Вова Гамашин потихонечку расслабляется, закрывает глаза. Булыжник с грохотом выпадает из разжавшихся, побелевших пальцев на пол. И тут только Зина замечает, что ноги у неё ослабли в коленках и дрожат противной мелкой дрожью.

       А через месяц она подает заявление об уходе. Директор смотрит на неё, как ей кажется, с лёгкой завистью. Он-то остается, его жизненная колея просматривается почти до конца. И она связана с этим домом скорби, где можно жалеть и любить, но изменить ничего нельзя. Такое бывает.

 

© Надежда Кускова

 

 

 

Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий:

Комментариев:
Яндекс.Метрика