Евгений ГУСЕВ

                                                           г. Ярославль

 

                 БЛАГОТВОРНОЕ ВЛИЯНИЕ

 

    Степан Боровков любил писать стихи. Читать их он не любил, а писать просто обожал. И получалось это у него, как он сам думал, просто замечательно.

    Свои произведения Степан ни в газеты, ни в журналы не посылал, хотя был уверен, что там бы их напечатали непременно. На вопрос жены, для чего он «переводит бумагу», поднимал вверх указательный палец и многозначительно изрекал:

    ― Имеющий уши, да услышит!

    ― О, Господи! ― обречённо вздыхала жена и уходила к соседке.

   А писал Степан Боровков ― о деревенской жизни, о коровах и лошадях, о заливных лугах и перелесках, о родниках и речках, о живности всякой разной. То есть о том, что хорошо знал и любил, поскольку жил в деревне и работал пастухом. С ранней весны и до «белых мух» сочинительствовал на природе, а пожухнет трава ― дома, в тепле да уюте. Благодать! И не было на свете, казалось, такой силы, которая смогла бы оторвать его от любимого занятия. Жена, правда, хоть и махнула рукой, но иногда в сердцах жаловалась соседям: «Лучше бы уж пил, а то ― что есть, что нет мужика! Одно слово ― писатель! И откуда это у него? Эх, беда!».

  Своей «болдинской осенью» Степан называл время, когда природа освобождала его от выполнения «функциональных обязанностей», как любил выражаться местный зоотехник. Хоть и невелика забота ― стадо пасти, а всё равно отвлекает, мешает сосредотачиваться в поисках слова или поэтического образа. А тут полгода, считай, свободен, как ветер. Пиши себе, сколько влезет. Поэтому ни о какой другой профессии Степан Боровков и слышать не хотел.

    Однажды зимой вопреки трудовому договору направили было пастуха убирать навоз за теми же коровами, но это вызвало у него такой протест и возмущение, что направители отступились.

    ― Чёрт с тобой! ― сказал бригадир. ― Иди, пиши свои стихи!

   И Степан писал. Писал много, иногда по нескольку стихотворений в день. Да и редкая ночь проходила вхолостую ― с десяток-то строчек почти всегда оставались на бумаге и ждали утренней доработки.

    Со временем его поэтический взгляд стал несколько мрачнее, язык жёстче, темы острее.

К современным поэтам Степан относился ревниво. Не то чтобы завидовал, просто они не внушали ему доверия. Когда слышал по радио или видел в газете стихотворный текст, губы его кривились, и он ядовито выговаривал:

    ― Ну-ну, валяй-валяй!..

    Степан с годами почему-то всё больше становился уверен, что рано или поздно он заявит о себе в полный голос и на всю страну, его заметят, услышат и издадут книгу в красивом переплёте. Книга непременно должна быть большой, солидной, а на обложке изображена его деревня и лошадь с жеребёнком. Само собой ― фотография и предисловие: кто, мол, что и откуда…

    Лет пятнадцать назад, когда народ валом повалил из деревни, Степана охватила тоска. Были периоды, когда недели две кряду не писал стихов. Какое-то злое безразличие навалилось на него, отвращение ко всему, апатия. Когда же чуть отпускало, он хватал свою тетрадку, убегал к дальним ригам и дня два не показывался никому на глаза. Выливал свою тоску в рифмованные строчки, и ему становилось легче. Он писал:

                                        Запрокинулась в душу кручина,

                                        И не ладятся что-то дела.

                                        Молодой ещё, в общем, мужчина,

                                        Но и этот бежит из села…

    Жена Настя не всегда спокойно воспринимала литературные занятия мужа. Некоторое время после свадьбы она с интересом наблюдала за ним, и ей было даже весело. Но, видя, что «блажь» эта не проходит, начала тревожиться, а потом и сердиться. Заказала, было, даже зелье отворотное у старухи-повитухи из соседней деревни, да так за ним и не сходила. Только всё настойчивее просила мужа показаться доктору. Когда же поняла, что все хлопоты по излечению мужа напрасны, отступилась, сказав то же, что и бригадир.

    Причиной крайнего возмущения для Степана были дачники. Они появились в деревне как-то сразу, внезапно. Степан сначала даже обрадовался приезду новых людей на блестящих машинах. Но когда увидел, как с грохотом и хохотом рушатся старые постройки и возводятся каменные заборы, а женщины в одних купальниках разгуливают по деревне, в один миг всё в нём перевернулось.

    ― Да что с тобой? ― спрашивала жена, видя, как супруг места себе не находит. ― Скажи толком.

    ― Что со мной, говоришь? ― взвивался, словно ужаленный, Степан. ― А ты разуй глаза-то! Ты иди, глянь на срамоту-то, иди…

    Насте было жаль мужа, и в то же время смешно, отчего он ерепенился ещё больше:

   ― Да ведь это же конец всему! Это же… Ведь погубят же всё! Чего им тут надо? Да ничего не надо! Всё им тут чужое, и сами они чужие!.. Вон, титьками трясти ― это они умеют, это им только давай!.. Неужели сама-то не видишь? Неужели вы все этого не видите? Караул кричать надо, а они… ― размахивал руками Степан, обращаясь то к жене, то к воображаемому народу. Затем, если не было рядом детей, отпускал несколько крепких словечек и убегал куда глаза глядят.

    Слова «дачники» или «приезжие» Степан не произносил. Он говорил ― «эти».

   ― Эти-то, видела, нынче на двух «мерседесах» прикатили. Дармоеды!.. А ты знаешь, сколько такой крокодил сейчас стоит? Не знаешь? Так вот ― ворьё! В городе наворовались, а здесь с жиру бесятся!.. Ты брюхо-то у этого видела? Дирижабль!.. Во, музыку завели, теперь всю ночь дубасить будут! Ну, банда!..

    ― Степан, отступился бы ты от них, ― уговаривала Настя. ― Нормальные же люди, как и все…

    ― Как и все?! ― вскакивал Степан. ― Нет, не как все! Все-то, вон, работают! А этим только пузо греть да песни орать!..

   Особое негодование у Степана вызывали курящие женщины. Он всегда считал, что если женщина курит, то это пропащая женщина. Он сразу и решительно подводил черту: «Клейма ставить негде!». А здесь был целый ансамбль. Курили все, от мала до велика, ― и мужчины, и женщины, и даже, как показалось Степану, дети.

   Смотреть на это не хотелось. Хотелось уйти, убежать, уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы потом вернуться и не найти в родной деревне этих дачников с их блестящими машинами, и чтобы всё было хорошо и радостно, как раньше.

     Стихи сами собой ложились на бумагу.

                                        Я опять возвращаюсь дорогой,

                                       По которой ушёл год назад

                                       От коровы своей однорогой

                                       И голодных пугливых телят.

     Корова у Степана действительно была, но двурогая, а в стихах он оставил ей один рог для пущей тоски и жалости. Он перечитывал свои стихи, и слёзы сами собой катились из глаз.

    Все три летних месяца, особенно по выходным дням, Степан вставал в шесть часов утра и угонял стадо на дальние выпасы. Он не хотел видеть, как просыпаются дачники, как они потягиваются, лениво перебрасываясь глупыми шутками, как готовят еду, курят и пьют пиво. В лесу, когда стихали радостные аукания «этих», он доставал заветную тетрадочку и самозабвенно писал, изредка поглядывая за стадом.

                                     Я иду, а навстречу мне прямо, ―

                                     Даже стыдно в стихах говорить, ―

                                     Незнакомая дама в панаме

                                     И в купальнике: «Дай закурить!»

 

                                     И другие вопросы похлеще

                                     Эта женщина мне задаёт.

                                    До какой же бессовестной вещи

                                    Докатился приезжий народ!..

   Говоря газетным языком, подобная конфронтация могла продолжаться неизвестно, сколько времени, если бы не случай. Вернее, два, последовавшие одно за другим и круто изменившие судьбу нашего героя. А произошло вот что.

     В разгар лета, пригнав коров на дойку, Степан Боровков по давно заведённому правилу присел к своей любимой берёзе и стал ожидать того момента, когда деревенские женщины пойдет домой, благодаря его за заботу об их кормилицах и поилицах ― Ласточках, Звёздочках да Забавах, о барашках да козочках. Перекусив наскоро, Степан достал блокнот с набросками новых стихов и стал вчитываться в строчки, но вдруг понял, что засыпает. Это было так непривычно, что ему сначала подумалось ― не умирает ли он. Он даже хотел позвать женщин, предупредить их, чтобы забирали свою скотину и шли домой. Но не успел и рта раскрыть, как под мелодичный звон упругих молочных струй о бока подойников погрузился в короткий, но глубокий и крепкий сон. И явился ему во сне архангел Михаил с каким-то предметом в руках.

    Здесь следует сделать небольшое отступление. Дело в том, что Степан Боровков был атеистом. Не ярым и агрессивным, как некоторые, но в существование Бога и другой небесной силы не верил. Правда, сильные раскаты грома и сверкание молнии каждый раз заставляли его осенять себя крестным знаменем. А, переходя по льду речку Тоймину, он ещё и приговаривал: «Спаси и сохрани, Господи!». К священникам относился уважительно, без иронии, но и без видимого почтения. А видом старинных церквей и храмов мог любоваться часами. Стихов на эту тему у него было написано много. Наверное, поэтому встреча с архангелом Михаилом его не очень удивила. А то, что это был именно этот посланец Всевышнего, а не какой-то другой, Степан не сомневался. Почему? Об этом он и сам не знал. Скорее всего, кто-то внушил, подсказал.

     Архангел Михаил, как бы паря в воздухе, обратился к Степану Боровкову с вопросом:

    ― Чем отличается пастух от пастыря?

   Степан понял, что надо немедленно дать ответ, да такой, чтобы не обидеть посланца, не показать свою безграмотность. Он уже начал было подбирать слова, но архангел Михаил опередил его:

    ― Знаю, что ты скажешь. Но это не так. Пастух и пастырь ― одно и то же. Оба ― заботники о тварях земных, оба врачуют души человеческие, даруют радость и несут свет. Главное и единственное их оружие ― слово. Слово и есть Бог.

     Степан хотел было блеснуть знанием Евангелия, где говорится о том, что «Слово было у Бога» и так далее, но архангел, шевельнув крыльями, вновь опередил его:

    ― Ты пастырь, а не агнец. Помни об этом. К тому же у тебя в руках слово, дарованное тебе отцом небесным. Распоряжайся им не по своему усмотрению, а по велению Господа нашего. Тогда найдёшь себя, тогда будешь нужен людям.

  Степан сделал шаг навстречу к архангелу, чтобы поблагодарить его и передать свою благодарность Богу, и в этот же момент увидел, что в тонких пальцах рук своих тот держит книгу, на которой написано: «Степан Боровков. Избранное».

     Было бы неверно сказать, что Степан испытал радость, восторг или какие-то другие чувства от того, что увидел свою книгу в руках архангела. Он это принял как данность. Потому что предполагал подобное, всю жизнь мечтал, думал об этом, верил в это.

Впрочем, во сне всякое может быть.

    Когда Степан Боровков проснулся, он был удивлён тем, что мир вокруг него почти не изменился. Разве что женщины покинули стойбище да коровы улеглись. А солнце, небо, облака, лес, луг, поле ― всё осталось на своих местах и в том же виде. Да и сам он, Степан Боровков, был таким же ― с руками, ногами, головой. Таким же, но не таким. И прежним, вроде, но другим. Степан это понял, ощутил всем существом, душой в первую очередь. Он как бы приподнялся над землёй. Не воспарил, не оторвался от неё, а словно стал выше ростом, умнее, тоньше, смелее и увереннее.

    И ещё понял Степан, что об этом никто не должен знать, никому рассказывать нельзя. Да и был ли он, сон-то, вообще? Может, просто привиделось?..

    Нет, сон всё-таки был, и архангел Михаил с книжкой в руках тоже был! Иначе откуда же всё это, о чём и подумать страшно!

    Домой Степан вернулся тихим, умиротворённым. Таким он оставался и на следующий день, и через день, и через неделю. Жена заметила изменения в поведении мужа и была бесконечно рада.  По душе ей было то, что Степан утром и вечером приветствовал жену, ласково смотрел на неё и что-то про себя нашёптывал, словно благодарил кого-то. Объяснить это она ничем не могла, но считала, что супруг начал стареть, умнеть и успокаиваться.

    Сам же Степан знал, что отныне он должен вести себя так, чтобы не прогневить того, который всё видит, слышит, понимает, распоряжается твоей судьбой, твоей душой и разумом. У него в ушах то и дело звучал тихий голос архангела Михаила, шелест его крыл, он видел свою книгу в его руках. Нет, он должен работать, не щадя себя, не жалея сил и времени. Работать над собой, над словом. Писать, в общем, иначе…

    Второе событие, изменившее жизнь Степана Боровкова, случилось буквально через неделю. И оно, как спустя некоторое время понял Степан, было логическим продолжением первого. Более того, второго события без первого просто-напросто и не могло бы произойти. Это, как говорится, не ходи к гадалке. А случилось вот что.

    Часу в шестом вечера сидел Степан на берегу реки под любимой своей берёзой и писал стихи. Рядом паслись коровы, привыкшие к тому, что их никто без надобности не тревожит, не перегоняет с места на место.

    ― Извините, не помешал? ― внезапно за спиной пастуха, заставив его вздрогнуть, раздался приятный мужской баритон.

     Поодаль стоял пожилой человек в модных затемнённых очках и с корзинкой в руке. ― Посижу с вами, если позволите. Устал, знаете.

   Степан сразу почувствовал интеллигентного человека. В этом смысле обмануть его было невозможно. Уж если «простите» да «позвольте», точно ― интеллигент! И хотя Степан не очень любил всякие заковыристые словечки, уважение к образованным людям испытывал.

     ― А чего ж, садитесь! ― ответил он, закрывая тетрадь. ― Места хватит.

     ― Прошу меня извинить, ― помолчав с минуту, продолжал незнакомец, ― я уже несколько раз замечал, как вы что-то пишите… Нет-нет, разумеется, вы можете не говорить… Но меня это интересует как человека в некотором роде, знаете ли, творческого, связанного с литературой… Уж не стихи ли?

     Степан почувствовал в словах очкарика искренний интерес и просто ответил:

     ― Да пишу вот… Вирши, как говорится.

     Незнакомец участливо улыбнулся:

   ― А нельзя ли взглянуть? Дело в том, что ваш покорный слуга много лет ничем другим не занимается, как редактирует газету. Грешен, и сам иногда рифмоплётствую. Правда, времени для этого всегда было мало, а сейчас особенно… Ну, так как?

    Степан вдруг ощутил, что не испытывает к этому дачнику никакой неприязни. Наоборот, ему приятно вот так сидеть и разговаривать с «этим», который смотрит прямо в глаза и говорит просто и ясно. Степан протянул ему тетрадку…

     Когда возвращались домой, Степан говорил:

   ― Да ведь я понимаю, Алексей Константинович, что читать надо больше, учиться. Да некогда ведь. И поздно уж, наверное. Но ведь нынче-то что пишут? Ведь почитаешь ― ужас! Не пойми чего пишут! Мне иногда кажется, что после Некрасова хороших поэтов у нас вообще не было. Ну, Есенин разве…

     За ужином Настя спросила, с тревогой глядя на притихшего мужа:

     ― Ты чего такой сегодня, Сень? Неможется, что ли?

     Степан поднял на жену грустные глаза:

     ― Всё хорошо, Настенька. Всё очень хорошо!

    Вскоре стало всем ясно, что характер пастуха Степана Боровкова резко изменился в лучшую сторону. Деревенские жители, особенно дачники, диву давались, что могло произойти с человеком, к которому ещё вчера подойти было страшно, ― обязательно лишит настроения. Люди, недавно сторонившиеся его, теперь с радостью шли навстречу, зная, что пастух непременно порадует их добрым приветливым словом, стихотворной шуткой. Теперь он, прогоняя стадо мимо дачных домов, вешал на плечо кнут, приподнимал за козырёк кепку и радостно восклицал:

     ― Доброго здоровьичка! Денёк-то, денёк-то какой нынче, а!..

     Улыбка не сходила с лица Степана.

    В один прекрасный день с напускным равнодушием, но весь будто светясь изнутри, он сказал жене:

   ― Константиныч-то, слышь, отобрал кое-что из моих ранних. Обещал напечатать. Ну, мать, теперь держись!..

     Долгожданные мир и покой вернулись в семью Боровковых. Теперь, похоже, навсегда.

 

© Евгений Гусев

Авторизуйтесь, чтобы оставить свой комментарий:

Комментариев:
Яндекс.Метрика