Евгений ЕВТУШЕНКО

*  *  *

Ты плачешь, бедная, ты плачешь,
и плачешь, верно, от того,
что ничего собой не значишь
и что не любишь никого.
 
Когда целую твою руку
и говорю о пустяках,
какую чувствую я муку
на влажных теплых перстеньках!
 
На картах весело гадаешь,
дразня, сережками бренчишь,
но всей собою ты рыдаешь,
но всей собою ты кричишь.
 
И прорвались твои рыданья,
и я увидел в первый раз
незащищенное страданье
твоих невыдержавших глаз.
1956

*  *  *

                                       Б. Ахмадулиной
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!

1957
 

Ольховая сережка

Уронит ли ветер
     в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
     сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
     и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
     к невозможности истолковать.
Себя низвести
     до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
     но поддельных величий умней,
и нет униженья
     в осознанной собственной малости —
величие жизни
     печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
     легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее —
     все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
     не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
     не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
     выше любого пророчества.
Тот станет другим,
     кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
     изменить все немедля, как хочется,-
когда изменяемся мы,
     изменяется мир.
И мы переходим
     в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
     к неведомой новой земле,
и не замечаем,
     что начали странно покачиваться
на новой воде
     и совсем на другом корабле.
Когда возникает
     беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
     где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
     ей-богу, не надо отчаиваться —
поверь в неизвестный,
     пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
     то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
     огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
     и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
     что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
     переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
     и даже предавших,- прости.
Прости и пойми,
     если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
     с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
     если станет прилипчивой.
Призванье твое —
     беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
     если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
     и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
     «Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся —
     всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
     «Все уляжется, все образуется…»
Когда образуется все —
     то и незачем жить.
И необъяснимое —
     это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
     нимало смущать не должны,-
ведь жизни цена
     не понизится
          и не повысится —
она неизменна тому,
     чему нету цены.
С чего это я?
     Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
     мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
     Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони и,
     словно живая,
                       дрожит…

       1975

* * *

А была ты красивой?
                      Я даже не знаю.
Ты боялась меня,
                        обнимала несмело.
Отводила глаза, в меня пальцы вминая,
и стеснялась того,
                     что совсем ничего не умела.

А была ты красивой?
                     Я даже не знаю.
Тебя нежность бросала то в жар,
                                           то знобила.
Я представить не мог,
                      что ты можешь быть злая.
Ты красивой была,
                       потому что любила.

А была ты красивой?
                          Я даже не знаю.
Твоя кожа пушком под рукой золотела.
И я весь до сих пор, словно рана сквозная,
где, светясь,
                   твое тело во мне пролетело.

А была ты красивой?
                         Я даже не знаю.
Но тебя сохранил,
                            суеверно колдуя.
Я останусь тем зеркалом,
                             где глубина ледяная
заморозила нежно тебя,
                              навсегда молодую.

 

       Декабрь 2004 г.

Яндекс.Метрика